— Если бы вы строили установку по обогащению плутония, — говорит Миша с лихорадочным румянцем на щеках и сияющими кроткими глазами бассета, — вы должны были бы заложить мощный фундамент. Таким образом, это будет поневоле крупное эко-клозетное сооружение, — говорит он и смеется блаженным смехом. — Мы построим теперь сотню, да что там, много сотен клозетов. Денег от военных мы получим вдоволь. Мы будем получать здесь высококачественный гумус. Конечно, работа потребует времени, но, если мы поднажмем, установка будет готова через полгода или, самое позднее, девять месяцев, а к тому времени проблема с Волковым в Триполи будет уже, тьфу, тьфу, тьфу, нами решена. Я сделаю все от меня зависящее, чтобы сыграть для вас настоящего Волкова, эти радиограммы меня очень воодушевляют. Я слышал, Каддафи настолько вспыльчив, что может велеть снести голову настоящему Волкову, не дожидаясь, когда тот начнет работу над своей плутониевой установкой. Тогда опасность, нависшая над Израилем, будет устранена, и вы сможете спокойно жить и работать. Великий Боже, все пустыни Израиля станут благоухающим садом… — Мише не хватает воздуха, он падает в кресло.

Руфь дает ему стакан воды.

— Ты не должен так волноваться, мотек! — говорит она. — Иначе тебя хватит удар. И что мы тогда будем делать?

— Да, — говорит Миша, — то-то смеху было бы, если бы меня прямо сейчас хватил удар. То-то бы обрадовался Каддафи. Не бойся, мотек, — говорит он и улыбается Руфи, — я чувствую себя великолепно, еще много ударов судьбы я смогу вынести, прежде чем меня хватит удар!

— Значит, надо немедленно рыть котлован под фундамент нового корпуса, — говорит Хаим Дымшиц. — Глубокий котлован под бетонный фундамент!

— Но сначала без маскировки, — говорит Дов Табор. — Пусть все видят! Тогда их спецслужбам будет что доложить в Триполи и Багдад.

— Потом, когда дело дойдет до монтажных работ, мы, конечно, все замаскируем, — говорит Руфь.

— Инфракрасной блокировкой, — уточняет Дымшиц.

— Чем-чем? — спрашивает Миша.

— Ее здесь применяют на всех особо важных сооружениях, где надо сохранять что-то в абсолютной тайне, — объясняет ему Руфь. — Это огромные сетчатые покрытия, понимаешь, мотек, они проходят специальную химическую обработку, а между сетками пластиковая защита. Днем и так ничего нельзя сквозь них разглядеть, а ночью не помогут инфракрасные лазеры и приборы ночного видения, потому что эти покрытия задерживают инфракрасный свет.

— Превосходно! — кричит Миша. — Чудесно! Великолепно! Грандиозно! — он вскакивает и начинает танцевать сам с собой, напевая: «Heaven! I am in heaven…» Все таращатся на него, а Дымшиц говорит:

— Сумасшедший… он сумасшедший.

— Да, да! — кричит Миша. — Я сумасшедший!

А Руфь Лазар, блондинка с голубыми глазами, говорит с грустью:

— Все мы сумасшедшие.

Этим вечером Миша приглашает Руфь Лазар в свою квартиру. Он заказывает куриный суп с кнедликами и плов с бараниной, и еще маамуль — маленькие пирожные с финиковой и ореховой начинкой. Они пьют минеральную воду, потому что евреям не рекомендуется употреблять алкоголь, а в Израиле это особенно важно, — всегда оставаться трезвым, потому что в любой момент может что-нибудь случиться. Обслуживание в этом закрытом пансионе первоклассное, люди из Димоны держат здесь отличного повара, и, когда Руфь и Миша доходят до кофе, Миша говорит, что хочет остаться в Израиле навсегда. Поскольку он относится к Руфи как к надежному другу, — мотек и мотек, не так ли, — он рассказывает ей о себе все, в том числе и то, что позже, — тьфу, тьфу, тьфу, — он хочет вызвать сюда Ирину, и, может быть, ее брата, и, возможно, их родителей. Там, в России, теперь не жизнь, с каждым днем становится все хуже и хуже, возможно, будет следующий путч, начнется гражданская война, как в Югославии, локальные войны уже идут, и у стольких республик есть ядерное оружие, если начнется настоящая война, это будет в сто раз хуже Югославии! А здесь, напротив, люди живут прямо-таки как в раю, такие между ними дружеские, доброжелательные взаимоотношения!

Тут Руфь становится очень серьезной и говорит:

— Ах, мотек! — Она гладит его по голове. — Я желаю тебе и всем нам, чтобы здесь были мирные взаимоотношения, не надо, чтобы они были райскими, пусть будут хотя бы мирными…

— Прости, — говорит он смущенно, видя, как она вдруг опечалилась. — Я так счастлив, что говорю глупости, конечно, и здесь тоже нет мира, но где вообще сегодня есть мир на свете?

— Мотек, — продолжает Руфь, — ты сказал, что вообще не чувствуешь страха в Израиле…

— Да, здесь у меня его нет. У меня его не было с самого первого момента, когда мы прилетели в Израиль.

— Когда-то со мной было то же самое, — говорит Руфь. — Но настоящего мира здесь не было никогда. Мой отец погиб девятнадцать лет назад в войне Судного Дня. Тогда арабские государства застали нас врасплох внезапным нападением, и страна была на волосок от гибели… С Израилем было бы покончено, мотек.

— Мне… мне очень жаль, что ты так рано потеряла своего отца, — беспомощно бормочет он. — Это ужасно…

— Да, это было ужасно, — говорит Руфь. — Но к тому времени мы практически завершили программу «Выбор Самсона», у наших ракет уже были ядерные боеголовки, атомные мины на Голанских высотах были приведены в боевую готовность, а наши танки прорвались к Каиру, и даже великие державы не смогли поставить нас на колени. — Руфь замолкает, и в комнате становится необычайно тихо, хотя только что она была наполнена смехом. Да, ужасные вещи творятся в мире, думает Миша. Однако кое-кто при этом катается как сыр в масле! Брехт объяснил, почему: «Беда не приходит как дождь, ее приносят те, кто имеет от этого выгоду.»

— Беды мало чему нас научили, — говорит Руфь после паузы. — Я так часто думаю об этом, — ты сразу же, как только увидел меня, спросил, почему я так печальна, ты помнишь, мотек?

— Конечно, — бормочет Миша.

— Разумеется, мы ненавидим арабов и палестинцев за их агрессивность, но когда-то мы отняли у них землю, а теперь они хотят сбросить нас в море… Я понимаю, мы должны защищать себя, у нас нет выбора… — Руфь говорит все возбужденнее. — Но я боюсь, что люди не становятся лучше от страданий и страдания не делают их мудрее. Что же мы делаем с палестинцами? Только в феврале, несколько месяцев тому назад, наши войска вторглись в южный Ливан, чтобы уничтожить террористов «Хезболла» в зоне безопасности, ты, конечно, помнишь…

— Да, — говорит Миша подавленно, — я помню, мотек. Новый генеральный секретарь ООН — араб Бутрос Гали — осудил вторжение и потребовал немедленного вывода ваших войск…

— Мы вывели свои войска, хотя и шумно протестовали. В конце концов мы вынуждены были уничтожить наши ракетные установки, которые Израиль использовал для нанесения ударов по террористам в зоне безопасности… Я понимаю, мы имеем право себя защищать, но, мотек, мы совершаем столько несправедливостей при этом! Якобы по-другому нельзя, однако ненависть и с нашей стороны, и с противоположной растет и растет. Премьер-министр Ицхак Шамир и весь его блок Ликуд, они за последнее время стали настоящими фанатиками, их нельзя ни в чем убедить, мотек, с ними невозможно стало говорить! 23 июня у нас выборы… Я так надеюсь, что Шамир проиграет и наступит очередь Рабина, потому что он обещает возобновление мирных переговоров, он говорит, что не будет больше предоставлять средства для строительства новых поселений на оккупированных территориях. Рабин хочет мира, я действительно в это верю. Он — моя надежда и надежда многих… но многие считают его национальным бедствием — у нас, евреев, никогда не было единого мнения. Сможет ли он победить на выборах? А если арабы продолжат на нас нападать, и он будет вынужден реагировать как Шамир? И все будет опять напрасно?.. Ты ведь много читал…

— Да, — говорит Миша, — но при чем тут это?

— Ты знаешь произведения Сартра?

— Разумеется. Что ты имеешь в виду?