А потом…

Потом, в ночь с 30 апреля на 1 мая (прекрасная дата, День Труда), Миша вдруг просыпается от голосов в квартире. Время около трех ночи, и он некоторое время приходит в себя, вспоминая, где он находится, — так глубоко он заснул после двух упоительных соитий с Лилли. Наконец, он понимает, чьи это голоса, и его охватывает ужас. Один голос принадлежит Лилли, а другой — Антону, квалифицированному сварщику. Значит, его любовь разговаривает с его надежным компаньоном.

Его любимая стоит перед сейфом и выставляет код — конус влево, конус вправо, она знает шестизначную комбинацию из трех двузначных чисел, конечно, Лилли ее знает, она ведь всегда помогала Мише укладывать сотни и тысячи, у него не было от нее тайн. Но что это значит? Теперь Лилли одета, она выставила последнее двузначное число, тянет за ручку, и тяжелая стальная дверь открывается.

Антон держит карманный фонарик и светит ей, верхний свет не включен, чтобы не мешать Мише спать. Но все-таки он просыпается, выскакивает из постели в чем мать родила и вопит:

— Свиньи!

Он набрасывается на Лилли, но Антон легонько отталкивает его, и Миша отлетает в сторону. У квалифицированного сварщика сила медвежья, он произносит спокойно и неторопливо:

— Тише, парень, кругом люди спят!

— Мерзкая тварь! — кричит Миша и снова вскакивает. — Как ты сюда попал?

— Через дверь, — говорит Антон, выбрасывая вперед свою ручищу с огромным кулаком. На этот раз Миша получает сильный удар в лицо, и из носа начинает идти кровь. Он падает на кровать, кровь заливает подушку и простыни, а Лилли сострадательно произносит:

— Ляг навзничь! Запрокинь голову, тогда кровь перестанет течь…

— Ты, — кричит Миша, — ты его впустила!

— Наконец-то дошло, черт возьми, — говорит Антон и открывает пошире огромный полиэтиленовый мешок, так, чтобы Лилли было удобнее бросать туда пачки денег, что она и делает, не моргнув глазом.

— Лилли! — кричит Миша. Он хватает свою нижнюю рубашку и прижимает к носу, чтобы кровь не текла ему в рот. Теперь кровь течет на рубашку, та мгновенно краснеет и промокает насквозь. — Лилли! В самом деле, Лилли, как же это подло с твоей стороны! Нет! Никогда я от тебя такого не ожидал. Ты же любишь меня!

— Пошел ты в задницу со своей любовью, — отмахивается Антон, встряхивая мешок с деньгами, чтобы пачки улеглись плотнее. — Заткнешься ты, наконец, или тебе врезать еще пару раз?

Лилли поворачивает, наконец, голову и, серьезно глядя на Мишу, говорит:

— Тебе надо лежать! Иначе ты потеряешь много крови, а это опасно. Нам осталось немного, подожди минутку, мы сейчас уйдем.

— Лилли! — кричит Миша, не выдерживая этой душевной муки. — Лилли! Ты… ты… ты не можешь быть такой сукой!

— Что ты сказал — сукой? — спрашивает Лилли, сильно понизив голос.

— Да! — кричит он. — Сука! Сука! Грязная сука! — И он начинает рыдать, так что слезы и сопли текут в рубашку вместе с кровью. Он отбрасывает рубашку, хватает подушку и прижимает ее к лицу.

Какое безобразие он тут устроил. Лилли говорит:

— И он еще будет называть меня сукой, ублюдок! Видно, раза ему мало, Антон. Дай-ка ему еще!

И Антон, держа в левой руке полиэтиленовый мешок, полный денег, правой отвешивает Мише затрещину. Раздается короткий резкий звук, словно голова лопнула как спелая дыня, и Миша, пронзенный резкой болью, падает на пол. Правда, на этот раз он благоразумно остается лежать и продолжает рыдать, о, как это подло, какое подлое предательство!

— Лилли! — Миша воет как собака. — Мы же были так счастливы вместе. Послушай, я ведь с тобой говорю! — кричит он, так как Лилли, не прерываясь, продолжает перекладывать пачки денег в мешок.

Наконец, она говорит Мише, не отрываясь от своего занятия:

— Ах, милый, ну поцелуй теперь меня в задницу!

— Лилли!

— Схлопочешь еще раз, если не перестанешь вопить, — говорит Антон.

— Лилли, — шепчет Миша торопливо. — Лилли! Ты же не сделаешь этого!

— За 500 марок я уже сделала чересчур много, — говорит Лилли.

— 500 марок? — бормочет Миша. — О чем ты говоришь?

— Заткнись! — говорит Лилли и, повернувшись к Антону, добавляет: — С этим типом спать было ужасно. Он никак кончить не может, ему всегда надо долго! Но надо же мне было узнать комбинацию цифр сейфа…

Нет, нет, это низко! Это грязно! Это жестоко! Миша всхлипывает и захлебывается. Он кашляет, давится кровью и жалобно воет, как побитая собака. Сколько боли причиняет такое разочарование в людях! И в мыслях у него, как всегда, путаница, они разбегаются, разбегаются… Что значит, что я никак не могу кончить? Известно, что у метисов всегда что-то не так с носом, так же, как известно, что метисы с их… что им всегда надо долго. Черт возьми, обычно женщинам это нравится… А Лилли говорит, что это было ужасно? Я самый несчастный человек на свете, женщина, которую я любил, только разыгрывала передо мной любовь, чтобы узнать код сейфа, и теперь они с Антоном стащат все мои деньги. Нет, нет, после такой подлости я не хочу больше жить! Я хочу умереть, сейчас же, я хочу истечь кровью здесь!

Антон и Лилли подходят к кровати, привязывают его руки и ноги к каркасу и затыкают ему рот платком. Тут его охватывает страх, что он захлебнется собственной кровью, и он бьется головой о спинку кровати и пытается издавать какие-то звуки. Но тех двоих это совершенно не волнует, наконец, он затихает и молится, чтобы кровь перестала течь и он не захлебнулся. Хотя совсем недавно он хотел умереть. Видите, как быстро человек может изменить свое мнение! Все-таки он многогранен и сильно зависит от обстоятельств…

— Вот и все, — говорит Антон. — Мы пошлем твоему другу Леве телеграмму из аэропорта, чтобы он пришел и отвязал тебя. Мне очень жаль, Миша, но нам надо спешить. Так что пока, малыш! — И он ласково треплет Мишу по щеке.

Взглянув на Лилли, Миша издает глухой стон, но она только задирает юбку, показывая свою прелестную задницу в подтверждение обещанного поцелуя, да он бы и с удовольствием в другой раз, однако она имеет в виду символический поцелуй. О Боже, а потом она известным образом оттопыривает средний палец на правой руке, как это ужасно, чудовищно, и говорит:

— Пока, придурок!

Хлопает дверь, Миша лежит один в темноте и слышит, как они запирают дверь снаружи, спускаются по лестнице, наконец, все вокруг стихает, и вдруг Мишу бросает в жар: завтра же праздник, 1 мая. Господи, будут ли разносить телеграммы?

Нет, 1 мая телеграммы не разносят.

Около девяти часов утра Мише удается высвободить одну руку после бесконечных попыток перетереть веревку. Теперь запястье все в крови, но зато дальше дело пойдет быстрее. Однако как только Миша встает, у него начинает так кружиться голова, что он валится на пол и теряет сознание от боли. Когда Миша снова открывает глаза, он чувствует жуткий холод и с ужасом обводит взглядом кавардак в комнате. Все же он добирается до унитаза, его рвет, и это тоже мучительно. Он уже почти совсем задыхается, но все же под конец собирается с силами, ползет на четвереньках назад в окровавленную постель и там снова теряет сознание. Когда он снова приходит в себя, косые лучи солнца уже попадают в комнату, значит, уже за полдень, он проспал несколько часов.

На этот раз он чувствует себя лучше, он отдохнул, может подняться и осмотреться. Сейф раскрыт, в нем ни единой бумажки. Он идет в душ и долго стоит под ним, а потом приводит квартиру в порядок, перестилает постель и ложится. С улицы доносятся пение, музыка и радостные голоса, люди празднуют День Труда. Мише приходится долго и мучительно ломать голову, прежде чем ему приходят на ум ветхозаветные слова, соответствующие его настроению. Это слова из Книги Иова, они гласят: «И ныне изливается душа моя во мне: дни скорби объяли меня… Он бросил меня в грязь, и я стал как прах и пепел…»

И он снова заплакал.

Неожиданно жалость к самому себе ему становится противной. И он думает о том, что евреи всегда скулят, когда остаются наедине с собой. Для этого даже построили специальную стену, называется Стена Плача. Поразмыслив над этим умозаключением, Миша начинает хохотать как сумасшедший.