— Теперь здесь мышь не пробежит.

Тем временем местные администраторы ломают себе головы, как преодолеть разразившийся кризис. Они просят совета в Бонне, а там им говорят: делайте то, что считаете нужным. Без активного вмешательства полиции здесь ничего не сделаешь, это ясно всем, но как все это будет выглядеть теперь, когда со всего мира понаехали фотографы и съемочные группы? Безобразно это будет выглядеть, — массовое избиение людей полицейскими, — отвратительно. Это уже и теперь достаточно мерзко выглядит, напоминая миллионам людей во всем мире уличные бои нацистов в 1932-33 годах. Неужели Германия уже зашла так далеко? Быстро, однако…

Нет, никакого вмешательства полиции.

Но что же тогда?

Охрана общежитий, предлагает министр внутренних дел, словно зная, что террор возобновится. Для немецких граждан Одерштадта бесчинства стали почти развлечением в свободное от работы время. Нет, не для всех, многие напуганы, например, старушка Вайхман, которая живет рядом с квартирой пухленькой шестнадцатилетней Элфи и ее матери (отца нет). Старушка Вайхман дает интервью журналисту:

— Стыдно должно быть за наших немцев, — говорит она, — разве негр виноват, что он черный?

Другие тележурналисты опрашивают владельца палатки-закусочной Петера Лодерера. То, что он говорит, может и не пройти ни в одну из германских телепередач:

— Теперь мы навечно стали гнездом фашизма, — говорит господин Лодерер. — В таком городе никто больше не захочет ни во что вкладывать деньги!

При этом такой приговор своему городу Лодерер считает несправедливым, в конце концов, только четверть жителей против иностранцев, «самое большее».

Снова и снова один из фашистских лидеров, Калле, появляется перед камерами и микрофонами. Журналисты спрашивают его, что он думает об иностранцах. Он потрясает кулаками и орет:

— Германия — немцам! Долой иностранцев!

Он пьян, но при этом на редкость в здравом рассудке и озлоблен. Друзьям он говорит, что сказал журналистам «только то, что они хотели услышать, эти засранцы». А друзья хвалят его:

— Ты был хорош, Калле, по-настоящему!

На другое утро битва, в которой немецкий люмпен-пролетариат выступил против тех, кто еще беднее, продолжалась с неменьшей ожесточенностью, а у министра внутренних дел родилась идея «охраны». Он соглашается с тем, что это не будет «окончательным решением», и при этом он ни на секунду не задумывается, что за формулировку он употребляет.

Значит, «промежуточное решение»! Притесняемых иностранцев нужно, для обеспечения их собственной безопасности, удалить из Одерштадта и доставить на секретный сборный пункт. Того, что он тем самым выполняет требование, которое выкрикивалось неонацистами, — этого министр внутренних дел не замечает, либо, что скорее всего, ему это безразлично. Наконец-то здесь станет спокойно! Поэтому тайком, украдкой, к следующей ночи готовится эвакуация иностранцев.

Тем временем Миша бросает вызов судьбе. Если он сможет не дышать, пока досчитает до тридцати, то он выйдет живым из этой гаражной западни. Так он и делает. Вечером он находит возле гаража канализационный люк и по подземной галерее попадает в другой квартал.

В тот момент, когда он выходит на поверхность, снова раздаются вопли нацистов, и камень попадает ему в правое бедро. Безумная боль. Он падает и кричит от боли. Его охватывает смертельный страх, он не хочет умирать, и тут к нему подбегает молодой вьетнамец. Он говорит «помогать» и хочет его поднять и увести с собой. Щуплый двадцатилетний Там Ле Фан из Ханоя, приехавший издалека на работу в «братскую страну», взваливает Мишу на спину и, сгорбившись, бежит с ним к ЖК IX, где он живет. По дороге в них летят камни и бутылки, и оба истекают кровью, когда за ними, наконец, захлопывается тяжелая входная дверь, и они опускаются на пол.

— Спасибо, — говорит Миша вьетнамцу. — Спасибо, товарищ.

— О’кей, о’кей, — говорит тот и стирает кровь с мишиного лица, в то время как по его собственному течет кровь. — Я Фан.

— Я Миша.

— Здесь хорошо. Мы все здесь хорошо. Ничего не случаться.

— Спасибо, — говорит Миша и повторяет снова и снова: — Спасибо.

Он сидит в крошечной комнатке вместе с девятью вьетнамцами. Здесь спертый воздух. Мужчины и женщины в страхе, о стену дома все время бьются стальные шары, брошенные рукой или выпущенные из пращей. Люди лежат на полу, прикрытые досками и листами железа на случай, если шар пробьет окно. Дети жмутся к матерям, женщины плачут, мужчины ругаются, а Миша думает о том, что ему написала сестра Левы Ирина, что сказано в Торе, этой древней книге: «Каждый человек — это целый мир. Кто убивает человека, тот разрушает целый мир. Но кто спасает человека, тот спасает целый мир.»

Тут у Миши, лежащего тоже под листом железа, слезы наворачиваются на глаза. А через четверть часа бутылка с «молотов-коктейлем» влетает в окно. Раздается грохот, и вспыхивает огонь — горит бензин, горит одежда, горят волосы и кожа. Люди бегут из комнаты. Они пытаются помочь друг другу, но у них нет ничего — ни перевязочных средств, ни мази от ожогов, ни врача.

Стоны и крики боли становятся все сильнее и заполняют зловонный квартал до тех пор, пока атака не утихает, — вдоль улицы Томаса Мюнцера едет полицейская машина. Человек в униформе объявляет в мегафон, что сегодня ночью все будут эвакуированы для обеспечения их безопасности.

Многие молятся и плачут, собирая свои пожитки, наконец, время пришло, и полиция образует проход к автобусам, которые должны увезти всех. И снова голос через мегафон:

— Теперь выходите! Вы должны покинуть это место! Быстрее!

И вот иностранцы, не выдержав издевательств, выходят на улицу из ЖК IX, один за другим, всем страшно, многие ранены, на них примитивные повязки, а у немцев праздник.

— Срань желтопузая!

— Черножопые, черножопые!

— Немытые рожи заграничные!

— Зиг хайль! Зиг хайль! Зиг хайль!

— Германия — немцам!

— Долой иностранцев! Долой иностранцев!

— Вперед! — кричат иностранцам презрительно смеющиеся полицейские, оставившие свободным узкий проход. — Вперед, вперед, быстрее, быстрее!

Так движется эта процессия отчаянья к приготовленным для нее автобусам, и один за другим люди взбираются туда. Впереди ждет, слава Богу, передвижная радиостанция с голубой мигалкой.

А добропорядочные немецкие граждане смеются, орут и визжат.

А потом летят камни.

Фан сидит у окна, Миша — рядом с ним. Юноша из далекого Ханоя подбадривает Мишу, судорожно скаля зубы от страха. Толпа на улице заскучала и стала расходиться. Тут раздается грохот, словно мир перевернулся, и стальной шар пробивает оконное стекло рядом с Фаном, попадает ему в левый глаз, а потом отскакивает Мише в голову. Залитый кровью, Фан валится на сиденье.

— Попал! — орет кто-то восторженно снаружи.

— Помогите! — кричит Миша. — Помогите!

С водителя этого довольно. Он трогается с места. Скорее прочь отсюда!

Мише страшно.

Всем в автобусе страшно. Такие же несчастные, как и я, думает Миша. Впереди этого автобуса едут другие, и позади него едут другие, и всем страшно, от страха тошнит и тело покрывается потом. Народный немецкий праздник продолжается и на окраинах Одерштадта. Перед каждым домом, перед каждой пивной на тротуарах стоят люди, они кричат и смеются, многие вскидывают правые руки, еще больше — выставляют вверх указательный и средний пальцы. Конвой постоянно должен поддерживать порядок, потому что на улице дебоширят пьяные, а кое-где улицы перегорожены баррикадами.

Колонна продолжает двигаться, страх то и дело достигает предела, зловоние распространяется все больше, в особенности когда автобусы по какой-то причине останавливаются. Последние уличные фонари остались позади, автобусы выехали за город, и их окутывает тьма. Фан тихо постанывает, его бьет дрожь. Он пытается не стонать, хотя глаз болит невыносимо — нужна медицинская помощь. Миша громко требует, чтобы водитель вызвал по радио врача и машину «Скорой помощи».