Все это Миша знает.
— Как вы попали в Багдад? — стучит он.
— В январе этого года, — отвечает генеральный секретарь, — Саддам Хусейн заманил нас сюда обещаниями… и сразу же бросил в тюрьму… Мы попали в ловушку, как и вы… Вы молчите, мы молчим… как долго еще?
В этот момент Мишину камеру отпирают. В дверях стоят двое иракских солдат.
— Пошли! Допрос!
На этот раз доктор Треггер смотрит умоляюще, в левом уголке его рта непрерывно подергивается нерв, — горестная картина.
Исчезли ли у Миши его сомнения?
Нет, говорит он. Он не может сказать «да». Начинаются непрерывные допросы. Днем и ночью. В какой-то момент Треггер исчезает. Допрашивающие меняются. Всякий раз кто-нибудь осведомляется о Мишиной совести, и Миша бормочет, что он ничего не может поделать. Наконец, он теряет сознание. На один день его оставляют в покое. Потом его снова приводят в комнату допросов.
Офицер со стеклянным глазом говорит ему, что теперь они некоторое время не увидятся. Они не садисты, у него не должно создаваться такое впечатление. Им только нужна новая бомба. Чтобы участвовать в ее создании, Миша должен избавиться от своей совести. Он наверняка сделает это после отдыха и размышлений в отличном санатории.
— Теперь возвращайтесь в камеру, профессор Волков! Завтра утром в путь. Счастливого пути!
В своей камере Миша сразу же начинает стучать. Его должны перевести в санаторий, сообщает он генеральному секретарю.
— Алла, иншалла! — стучит тот в ответ. — Они отправляют туда каждого, с кем им здесь не удается ничего поделать… Это так называемый Санаторий Правды, далеко отсюда… в пустыне за городом Ар-Рамади…
— Что там делают? — стучит Миша.
— Они испытывают различные новые медикаменты… Когда-нибудь вы все расскажете… все… У этих медикаментов чудовищное действие.
— Почему меня только теперь туда посылают?
— Новые медикаменты небезопасны… поэтому их используют в крайнем случае.
— Понимаю, — стучит Миша. Значит, есть две возможности: либо медикаменты меня угробят, либо я просто расскажу все. Если они меня угробят, это хорошо, если они меня не угробят, я расскажу, что я сантехник Миша Кафанке из Ротбухена возле Берлина. Это я говорил Треггеру сразу же после моего прибытия в эту прекрасную страну. Тот мне не поверил.
Что же они сделали с Треггером? Он верно служил им одиннадцать лет. Но когда речь идет о таком важном деле, как супербомба, которая может убить много людей, может быть, миллион, нельзя прощать никаких ошибок, думает Миша. А этот Треггер уже немножко промахнулся с моей покупкой, я имею в виду профессора Волкова. Он хотел его, а получил меня, бедняга! Ему наверняка нелегко приходилось все эти одиннадцать лет здесь, да, у каждого из нас свои заботы, может быть, он уже на небесах… Он был не хуже других людей, Треггер, ни один из нас ни на йоту не лучше, чем это абсолютно необходимо…
Нет! Все! Хватит!
Это сочувствие всем людям на свете я должен себе строжайше запретить! Что же они сделают со мной, если я выживу в этом Санатории Правды и все расскажу? Тут опять есть две возможности: либо они меня сразу убьют, как только узнают правду, тогда это хорошо, либо они подумают, что на меня не действуют даже их чудесные медикаменты, и опять вернут меня сюда. Тогда возникают две возможности: либо они сделают все, что могут, при помощи пыток, либо…
Дверь камеры отворяется.
В дверях стоят два солдата и офицер.
— Завтра рано утром вас переводят, профессор Волков, — говорит офицер на хорошем английском. — Пожалуйста, пройдемте в камеру хранения, вы должны взять с собой ваш багаж! Мы придаем большое значение тому, чтобы вы сразу же проверили содержимое чемоданов, — все ли на месте.
Миша подтягивает брюки и следует за офицером в камеру хранения. Нет, здесь не воруют. Здесь убивают. В камере хранения лежат три его чемодана, и Миша проверяет содержимое. Действительно, все на месте. Даже его маленький радиоприемник От этого Миша чувствует себя очень счастливым. Его радио! Но где…
— А вот чертежи вашего чудо-клозета, — говорит офицер. — Они еще имеют значение?
Что за вопрос! Ах, да, он имеет в виду, что с ним все кончено, теперь они ему больше не нужны. А две возможности? А мужество и надежда? Ах, Соня, чудесная гадалка с Белорусского вокзала, я тебя не подведу!
— Конечно, для меня чертежи имеют значение! — кричит Миша.
Офицер кладет их в чемодан.
— Пожалуйста, профессор Волков, какое невероятное счастье для отечества, что вы даруете нам экологический клозет.
Офицер смеется, солдаты в камере хранения с сознанием своего долга тоже разражаются хохотом.
Смейтесь, думает Миша, возвращаясь в свою камеру в сопровождении двух солдат, которые тащат его багаж, и офицера. Смейтесь, идиоты!
Едва он только снова остается один, генеральный секретарь стучит:
— Что случилось?
— Забрал свой багаж.
— Бедный профессор Волков! — стучит генеральный секретарь. — Это действительно конец. Я от всего сердца желаю вам легкой смерти.
Это мило, думает Миша. Значит, действительно в этом санатории не отдохнешь.
— Я вам тоже, — стучит он.
— Алла, иншалла, — отвечает тот.
Ах, думает Миша. Каждому из нас это нужно. Мне особенно. Только от меня это не зависит.
47
4 часа следующего утра.
Мише сказали, что он должен легко одеться, — очень жарко, — и ему дали что-то вроде тонкой голубой ветровки. Он должен ее надеть, сказали ему, ветровка немного защищает от жары, но прежде всего от ветра с раскаленными песчинками. С его ног снимают цепи и ведут по многочисленным переходам и металлическим лестницам во двор, где стоит машина «Скорой помощи». На обеих сторонах и на крыше машины нарисован красный полумесяц, Миша знает, что этот красный полумесяц у арабов соответствует западному красному кресту. Ему предлагают занять в машине место на кушетке и снова надевают цепи. Офицер и солдат садятся в кабину, отделенную от него стальной перегородкой с одним окошком. Пуленепробиваемое окошко, объясняют Мише. Весьма исчерпывающе, думает он, но чем бы он стал стрелять? Или это говорят для его успокоения? Сообщение, что машина бронирована, также не вызывает у него интереса. Второй солдат с автоматом забирается в салон и садится рядом с Мишей на откидное сиденье. За солдатом снаружи запирают заднюю дверь, и машина трогается с места.
Узкие (наверняка тоже пуленепробиваемые) боковые окошки сделаны из матового стекла, сверху на них есть узкие прозрачные вставки, через которые Миша, если он вытянет голову, может смотреть на улицу. Парень с автоматом, сидящий рядом с ним, постоянно чешется. Вшивый, думает Миша. До сих пор он как-то более или менее со всем примирялся, но вши его возмущают. Не хватало ему набраться вшей!
Смотрите, как странен человек: возможность набраться вшей отнимает у Миши все мужество, от этого он — в первый раз с начала своих подневольных скитаний — впадает в отчаяние. Такой незначительный повод и такая реакция. Не остается и следа от его привычки загадывать «если — то» и от вечных Двух Возможностей, ни мужества, ни надежды, а только нечто отвратительное: жалость к самому себе.
Почему я, которого любит Ирина, попал в историю с Мелоди, этой потаскухой? — думает Миша. Почему со мной приключилась вся эта атомная история? Почему я так гоним и преследуем? Кому я сделал что-либо плохое? Я хотел тихо и мирно продавать ванны и унитазы, умывальники и биде, — а получил Санаторий Правды с хорошими перспективами на могилу!
Миша сопит и скованными руками вытирает себе нос. Все его отчаяние вызвано какими-то вшами, причем еще наверняка не известно, есть ли они у парня с автоматом, может быть, это просто у него привычка такая — непрерывно чесать мошонку. Но нет, теперь Миша упивается собственными страданиями. Он хотел бы умереть. С него хватит. Довольно. Ну, на самом деле!
Он подтягивается и смотрит в узкое окошко, и то, что он видит, не укрепляет его самообладания. Он видит песчаную пустыню до самого горизонта. И больше ничего. Они уже посреди пустыни, они едут на запад и все дальше углубляются в пустыню. Генеральный секретарь Демократической партии Курдистана стучал ему, что этот санаторий находится в пустыне, возле города Ар… Ар… Забыл, не важно! Эта бесконечная пустыня может свести с ума, думает Миша и издает ряд сопений, таких ужасных, что вшивый сопровождающий злобно смотрит на него и говорит:
