— Вы боитесь, — говорит Мартин. Теперь попробуем с ним так. Никто не захочет признаться, что боится, никто.
Но Миша ведет себя необычно.
— Да, — отвечает он без колебаний.
— Вы боитесь нам помочь?
— И это тоже, — говорит Миша.
— А еще что?
— Вообще, — говорит Миша. — Я всегда боюсь.
— Но почему, господин Кафанке, почему?
— Видишь ли, в наше время не нужны основания для того, чтобы бояться, — говорит Миша. «Кивит! кивит!» — пищит унылая птица на мертвом дереве в пустом поле. Это так! Это так!
— Так всегда с вами было? — спрашивает Клавдия. — Всю вашу жизнь?
— Да, но не до такой степени. Так плохо стало только в последнее время.
— В последнее время — когда? — Говорить! Выиграть время! Он поможет нам. Только взгляни на него, какой он несчастный и какой добрый!
— С тех пор, как я заключил этот договор с Фрейндлихом, сразу после воссоединения, — говорит Миша тихо, внезапно уносясь в мыслях куда-то далеко отсюда.
— С каким таким Фрейндлихом?
— Из «Кло-о-форм верке», завода сантехники в Вуппертале. Я же сказал — уходите! — кричит Миша, снова возвращая их к действительности. — Чего вам еще надо? — Сопение, тяжелый глубокий вздох и потом что-то похожее на глухую жалобу:
— Я хотел бы вам помочь — но чем? Я-то хочу, чтобы вас обоих оставили в покое, но как это сделать?
— Шантаж, — говорит Мартин.
— Что? — спрашивает бассет.
— Нам ничего другого не остается, господин Кафанке. Мы должны шантажировать наших родителей.
— Ага, — говорит Миша, — шантажировать. Родителей. А как?
— Мы не вернемся больше домой, если они не оставят нас обоих в покое.
Клавдия сразу принимает эту идею;
— Мы напишем им письмо. Нам надо спрятаться, чтобы нас не могли наказать за то, что они работали на Штази, — если они на нее работали. Сейчас слишком много и безнаказанно клевещут.
— А если они не уступят?
— Тогда мы будем жить, скрываясь, — говорит Мартин.
— Ага, — говорит Миша, предчувствуя недоброе. — Скрываясь. А где?
— Так у вас же, господин Кафанке! Мы здесь уже освоились. И нас тут никто не будет искать.
Теперь все ясно.
— Да ты с ума сошел? — Миша нервничает. А когда он нервничает, он начинает сопеть сильнее. — У меня — это уже ни в какие ворота! Что же я, черт возьми, за идиот! Вас надо было сразу же вышвырнуть вон, сразу же!
— Но вы же этого не сделали.
— Только потому… потому, что я идиот.
— Вы не идиот, господин Кафанке, — говорит Клавдия, глядя прямо ему в глаза. — Вы добрый человек. Поэтому вы нас сразу и не выгнали!
— Заткнись! Добрый человек! — Миша все больше нервничает и все громче сопит. — Спрятаться! Шантажировать! Втянуть меня в такое дело! — Идиотская идея, думает он. — А школа? Что со школой?
— А что с ней случится?
— Вам же надо ходить в школу!
— Это нас мало беспокоит, — говорит Клавдия. — Школа! Вы себе даже не представляете, что за дрянь эти наши школы!
— Последняя дрянь, — говорит Мартин. — Самая распоследняя! Наши учителя! — Он закатывает глаза. — Это бедствие, что нельзя куда-то деть взрослых. Иначе мы давно бы жили припеваючи. Уже когда нам было по шесть лет, они нам вдалбливали в голову: социализм — благо, капитализм — зло! Прекрасно, думало большинство из нас, это правда, учителя не лгут!
Миша перестает слышать голос Мартина, ему в голову пришел старый анекдот. Вопрос: В чем разница между капитализмом и коммунизмом? Ответ: При капитализме человек угнетает человека, а при коммунизме — наоборот! Ах, думает Миша, совсем он не смешной, этот анекдот. Голос Мартина снова возвращает его к действительности…
— Но теперь, после переворота, учителя тоже перевернулись. Если речь заходит о том, что вчера они говорили одно, а сегодня говорят противоположное, то они уверяют, что вчера их грубо подавляли, они, мол, тоже, — кто они тогда, получается, тоже, господин Кафанке?
— Кто же они? — бормочет Миша подавленно.
— Жертвы, конечно! Невинные жертвы, господин Кафанке. И не только учителя! Все, все! Но зачем же вы тогда лезли в учителя?
Клавдия говорит:
— Многие дети этого просто не выдерживают. Они заболевают, я имею в виду, душевно. Это все действительно невыносимо! Учиться стали хуже, конечно, потому что многие говорят: «Что мне с того, что я хорошо учусь — все равно потом я буду безработным!»
— Или война в Персидском заливе, — говорит Мартин. — У нас в школе были молебны за мир, но все молитвы были напрасны. Война идет. Хусейн остается диктатором и убивает курдов, а богатые саудовцы в Кувейте уничтожают своих же людей за то, что те, возможно, сотрудничали с Хусейном. А земля и море загрязнены нефтью, окружающая среда разрушена, столько людей погибло, столько беженцев — а наши учителя?
— Что ваши учителя? — спрашивает Миша и чувствует себя еще несчастнее.
— Ну, — говорит Мартин, — вы думаете, с ними можно говорить о войне в Персидском заливе или о том, кто в ней виноват? Все они молчат как рыбы! Все! Они увиливают вообще от политических разговоров, потому что боятся сказать что-нибудь не то!
— Против янки или против Хусейна, — говорит Клавдия. — Или за них. Это трусливые шавки! Большинство из нас презирает учителей, только молча.
Мартин качает головой.
— Нет, нет, господин Кафанке, вам нечего беспокоиться о том, что мы не пойдем в школу! Школа — сегодня от нее действительно просто тошнит.
— Моя бабушка, — добавляет Клавдия, — говорит, что самое лучшее, что нам дало воссоединение, — это мармелад. Маловато для Единого Отечества, не правда ли?
— Итак, — говорит Мартин и начинает испытывать ужасное беспокойство. — Не могли бы вы дать нам бумагу и карандаш, господин Кафанке? Чтобы мы могли написать письма, а вы бы отнесли их потом нашим родителям.
Миша громко сопит, испуганно вздрогнув, потому что его мысли в это время слишком далеко. И он говорит совершенно растерянно:
— Я должен отнести вашим родителям письма?
— Ах, пожалуйста, пожалуйста, господин Кафанке! — говорит Клавдия. — С почтой все так долго! Наши родители вас не знают, и вы скажете, что двое молодых людей на улице сунули вам письма в руку и убежали.
— А на самом деле вы останетесь здесь? — спрашивает Миша, то краснея, то бледнея.
— Ну ведь мы же об этом уже говорили! — произносит Мартин.
Миша встает.
— Уходите, — говорит он. — Все, — добавляет он твердо. — Это безумие в квадрате! Я не собираюсь помогать вам в вашем сумасшествии. Ваши родители будут до смерти напуганы, если вы не придете.
— Это уже окончательно решено, что мы не вернемся, — говорит Мартин.
— Наше решение непоколебимо, — подтверждает Клавдия.
— Ну, что ж, — говорит Миша, — если вы непоколебимы, то я сейчас же вызову полицию, чтобы она вас здесь же и забрала. Я не хочу нарушать закон!
— Вызвать полицию? Вы этого не сделаете, — говорит Клавдия.
— Тем не менее, я это сделаю, — говорит Миша. С него достаточно. Да, эти двое любят друг друга. Да, я завидую им, согласен. Но я не позволю им мною помыкать. Почему опять я? Как будто Фрейндлих — еще недостаточное основание для самоубийства. Нет, нет! — думает он.
Миша Кафанке возвращается в демонстрационный зал и звонит в ближайшее отделение. Он называет свое имя и адрес и рассказывает всю историю.
— Мы выезжаем, сейчас будем, — говорит полицейский. Миша кладет трубку, возвращается во двор и видит, что ребята исчезли.
— Клавдия! — кричит он как можно громче. — Мартин! Вернитесь!
Он кричит снова и снова. Никого. Только птица на мертвом дереве все еще здесь: «Кивит! Кивит! Кивит!» Это так! Это так!
Я проклятый Богом идиот, думает Миша в отчаянии.
Через полчаса его уже допрашивают в участке.
7
— Имя?
— Миша Кафанке.
— Год рождения? Возраст?
— 17 марта 1962 года. 29 лет.
— Где родились?
— Здесь, в Ротбухене, в больнице Мартина Лютера.