По главной улице Ротбухена, которая раньше носила имя Шиллера, затем была переименована в честь императора Вильгельма, потом Гитлера, Ленина и, наконец, опять Шиллера, вприпрыжку, пританцовывая, бежит мальчик, он поет и смеется, он вне себя от счастья. Все встречные недоуменно оглядываются ему вслед: у бедняги, видимо, крыша поехала. Но это не так. Он просто не может не думать о том, как чудесна жизнь, как прекрасен мир.

Он напевает «Crazy for you» Дэвида Хассельгофа, которым восторгаются все ровесники мальчика, и слова песни говорят как раз о том, что он чувствует в данный момент: «I'm crazy for you, you’re crazy for me, you and I belong together like the sand and the sea…»[1] Танцуя и напевая, он бежит по Мюритцштрассе, потом по Трептовштрассе. Дома здесь кособокие, будто вот-вот упадут, они запущенны и грязны, в булыжной мостовой за десятилетия прибавилось выбоин, и все серое-серое… А мальчик танцует и поет: «You, you have made dream reality, I, I can feel your love surrounding me».[2] Люди здесь встречаются реже, но они разглядывают его еще более озадаченно, чем на улице Шиллера, в некоторых взглядах мелькает злоба. Чему он так радуется? «You, you can touch a rainbow in the sky, I, I will feel as though I’ve learnt to fly».[3] Теперь мальчик добрался до обширного луга с деревьями, цветами и домиками с фронтонами. Вдалеке виднеются казармы Советской Армии, до 1945 года называвшейся Красной. Это Ротбухен — гарнизонный городок в 32 километрах к северу от Берлина.

Поселок называется Сухой Дол, никто не знает, почему; одинаковые домики, похожие на танковую колонну, построены еще при Гитлере, в 1934–1938 годах, как часть программ «Выйдем из города» и «Каждому немцу — свой „фольксваген“», и теперь мальчик пританцовывая проходит через сад перед одним из таких домиков, мимо беседки со столами и стульями, поднимается на крыльцо, — «You, you will give me love I’ve never heard», — входит в кухню на первом этаже. У плиты стоит бледная озабоченная женщина, она оборачивается, прижимая руку к груди, слева, где сердце.

— Боже, Мартин, ты меня напугал. Что случилось?

Мартин швыряет школьный портфель из отвратительного ярко-голубого пластика, подбегает к встревоженной женщине, обнимает ее, уже не скрывая своего счастья, и кричит:

— Она меня поцеловала, мама! В щеку! После урока математики, во дворе, за большим каштаном! Она меня поцеловала! Я так люблю ее! И она тоже! Она сказала, что завтра пойдет со мной есть мороженое!

— Мой мальчик, — говорит мать и смахивает со лба прядь светлых волос. Ей только тридцать шесть, но выглядит она намного старше; восемнадцать месяцев назад она получила расчет — она работала на предприятии, выпускавшем коробку передач для «Трабанта». Теперь «Трабант» больше собирать не будут, предприятие ликвидировано, как и завод, на котором работал ее муж. Пока Эмиль постоянно жил с ними, все было прекрасно, но теперь он вынужден работать в Штутгарте, потому что здесь для него работы нет, а до Штутгарта 635 километров по шоссе, да еще проселком. Эмиль приезжает домой только на субботу и половину воскресенья, и она, Ольга Наврот, часто плачет, когда одна или их сыночек спит. Ее голубые глаза красивы, но в них столько печали…

— Мама!

Ее взгляд возвращается издалека, и она снова видит и слышит его, шестнадцатилетнего Мартина, ее хорошего, милого мальчика. Что бы она делала без него!

— Да, Мартин, — говорит она и изображает улыбку, — вымученную и жалкую улыбку. — Ты влюблен, это прекрасно. Я так рада!

Мартин опускает руки и испуганно отступает на шаг назад.

— Мама, почему ты плачешь?

Это ужасно — она строго-настрого запретила себе открывать грустную сторону их жизни перед мальчиком и, улыбаясь дрожащими губами, говорит:

— Нет, я не плачу.

Он проводит рукой по ее щеке.

— А это? Это не слезы?

— Нет, — говорит мама. — Я не знаю, отчего это. Может быть, от лука.

К нему сразу же возвращается радость, и он смеется.

— Я тоже всегда плачу от лука! Ах, мама, любовь — это самое прекрасное на свете, правда?

— Да, мальчик.

Ротбухен — Штутгарт, 635 километров.

— Это… Ах, это невозможно описать.

— Невозможно.

635 километров. Уже три недели — только суббота и полвоскресенья. И каждый раз, приезжая домой, он валится с ног от усталости.

— А как у тебя было с папой? Когда вы познакомились? Скажи же! Это было так же прекрасно?

— Так же, мальчик, точно так, — говорит она и кивает, и прядь волос снова падает на лоб, и она опять откидывает ее назад. Нет, не думать об этом! — Любить, да, это прекрасно. Без любви… — комок встает у нее в горле, и она сжимает пальцы в кулаки. — Без любви нельзя жить.

А с любовью? Что будет, если Эмиля уволят и в Штутгарте? Последний раз, когда он был здесь, он рассказывал: на Западе все давно уже не так, как раньше, и в их столовой он уже слышал разговоры об экономии и рационализации, сокращении рабочего времени и увольнениях. И это еще не самое страшное. И даже не то, что газ, электричество, отопление и продукты — абсолютно все — постоянно дорожают, нет, даже не это. Самое ужасное — это страх, который днем и ночью сдавливает ей горло.

Каждый раз, когда раздается звонок в дверь и Ольга видит за дверью незнакомого человека, она боится, что лишится чувств. В этом домике до них жил кто-то другой; конечно, много разных людей жило в нем с тех пор, как его построили, особенно после 1945 года. Потом, в 1975-м, последние, кто здесь жил, как рассказывают, удрали на Запад, и домик мог быть куплен трудящимися. Эмиль и Ольга Наврот собрали все свои сбережения, заняли, наскребли на домик и купили его. Потому что они уже тогда очень хотели ребенка, хотели, чтобы ему было лучше, чем им, выросшим в грязном Берлине. Свежий воздух, лес и луг для ребенка!

И вот они переехали в домик; каждый человек хочет, чтобы у него было что-нибудь свое. Многое требовало ремонта, все, что им было нужно для этого, в ГДР можно было только украсть, достать или выменять. Работы в доме и на участке было столько, что они работали все выходные и каждый свободный час в будние дни. Эмиль настоящий мастер; все красивое, что здесь есть, он сделал сам, своими руками, — и беседку в саду, и гараж для пока не купленного «Трабби», — когда-нибудь они его дождутся, очередь дойдет через 15 лет, что такое 15 лет! Мы делаем все, чтобы выбраться из нужды, чтобы ребенку было хорошо, думает Ольга.

А теперь?

Теперь приходят люди с Запада, и о некоторых домах, таких же, как наш, говорят, что эти дома принадлежат им. Они купили их точно так же, как те, что теперь в них живут, и хотят вернуть себе свою собственность. Нам государство продало только дом, а не землю, на которой он стоит, земля никогда не продавалась, она принадлежала народу. И, конечно, перед теми были другие, которые, может быть, тоже еще живы. Это такая ужасная неразбериха, что никто ничего толком не знает и ни в чем не уверен.

И если теперь объявятся эти непосредственные предшественники — в законе же сказано: «Возврат в рамках возмещения ущерба», — тогда нам придется убраться отсюда. Тогда мы окажемся на улице, тогда… У Ольги перехватывает дыхание, и она вспоминает, как часто по ночам говорила мужу: тогда я убью тех, кто придет, и нас троих тоже! Да, я это сделаю. Потому что, если нас выгонят, я этого не переживу! Нет, говорит она себе сейчас, не думать, не думать об этом, она гладит сына по голове и спрашивает:

— Так как зовут девочку?

— Клавдия.

— Клавдия?

— Да, мама, Клавдия Демнитц. Она живет на улице Республики — я все время забываю, как она теперь называется, — Курфюрстенштрассе она теперь называется. Клавдия живет на Курфюрстенштрассе! Что случилось? Тебе плохо, мама?