И он выжидательно смотрит на высокого худого члена церковного совета с солидной бородой. Странно, все эти верующие в бывшей ГДР носят бороды, и многие неверующие тоже. Просто жутко смотрится, кто только у нас тут не ходит с бородой, думает Миша, я думал, после воссоединения в условиях мира и свободы тут многие бороды сбреют, но почти все продолжают носить эти веники или козлиные бородки. Этот важный евангелист, господин Хокке, наверняка выкрасил свой веник — он черный, как смоль, — а волосы у него жидкие и совсем седые.

Господин Хокке несколько раз кашляет после того, как Миша закончил свою жалостливую речь, а потом произносит печально:

— Ах, мой дорогой господин Кафанке, если бы вы только знали!

— Если бы я что знал, господин советник?

— Если бы вы знали, сколько несчастных в нашей стране сегодня нуждается в нашей помощи.

— Да, конечно, я могу себе это представить.

— Этого вы себе не можете представить, господин Кафанке. Какая сейчас нищета, бедность, сколько бездомных!

— Но скорее всего, господин советник, я скоро тоже стану бездомным…

— Господин Кафанке, вы знаете, сколько людей без крыши над головой сейчас в бывшей ГДР? Десятки тысяч! Сотни тысяч не в состоянии заплатить за квартиру! И их будет еще больше! Церковные доходы? Господи Боже! Наши кассы пусты. Мы должны просить подаяния, просить наших братьев из-за океана помочь бездомным и беднейшим из бедных. Каждый день новая, невыносимо тяжелая ноша, новое испытание…

— Да, это, должно быть, очень тяжело, — говорит Миша. Увы, начало в точности такое же, как у Вайдена!

— Многие из моих собратьев смирились с этим бедственным положением, у некоторых совсем расшаталось здоровье, их необходимо направить в санатории… Вы не рассердитесь на меня, господин Кафанке, если я буду с вами откровенен…

— Я…

— Не перебивайте, господин Кафанке! Вы не рассердитесь на меня, вы не должны на меня сердиться, если я скажу вам прямо, — мне ничего другого не остается. Видите ли, мы можем помочь даже не всем нашим верующим, далеко не всем, это трагедия… Трагедия! И тут приходите вы и просите о помощи. Ведь вы согласитесь со мной, господин Кафанке, если я скажу, что при такой нужде мы в первую очередь должны думать о наших христианах-евангелистах, не так ли?

— Гм… я думаю, это само собой разумеется, господин советник. — Сопение.

— А вы… Ну, вы ведь не христианин-евангелист, господин Кафанке. Насколько мне известно, ваша матушка была евангелистка, конечно. И отец вашей матушки был пастором, да. Но ваш отец? Ах, ваш отец, господин Кафанке! Ваша матушка родила вас от человека иудейской веры…

— От кого?

— От еврея, господин Кафанке… да еще и от служащего Красной Армии. Поймите меня правильно, господин Кафанке, я ничего не имею против бывшей Красной Армии, но ведь мы же все знаем, как Советский Союз обошелся с христианскими религиями, как церкви были превращены в кинотеатры и в крытые рынки, как уничтожали протестантских и католических священников…

— Правда, все это было довольно давно, — говорит Миша. — Насколько мне известно, позднее, при Горбачеве, церкви снова стали открываться, и христианские служители теперь не жалуются…

— Не все так просто, господин Кафанке, не все так просто! То, что есть сегодня, не извиняет того, что было вчера. Конечно, мы простили грехи убийцам, мы обязаны это сделать, этого требует наша религия, но забыть, забыть этого мы не сможем никогда. Подумайте о евреях и об их страданиях, и о том, что им сделали! Да, конечно, они тоже прощают тем, кто раскаивается, но забывают ли? Евреи тоже никогда не смогут забыть, сколько зла им причинили. И тут я должен сказать, — не сердитесь на меня, господин Кафанке, — тут я должен сказать, это было со стороны вашей матушки довольно… ну… необдуманно, мягко говоря, связаться с красноармейцем и евреем. Что из этого вышло, господин Кафанке? Печаль и скорбь, вот что из этого вышло, трагедия метиса, который не относится ни к христианам, ни к иудеям, которые столько вынесли. Между прочим, вы уже были в их религиозной общине?

— Да, господин советник.

— И что? Что вам сказали?

— То же самое, господин советник, то же самое, что вы мне говорите. Они тоже не могут ничего для меня сделать. У них тоже очень много забот, и они едва справляются с проблемами своих людей.

— Вот видите, господин Кафанке! Это не наша злая воля, и не их, евреев, злая воля… но вы не христианин и не иудей. Да, но кто же вы перед Богом? Мне действительно жаль вас, господин Кафанке. Пожалуйста, не смейтесь, это не смешно, или вы находите смешным, что мне вас жаль?

— Да, — говорит Миша, вставая, — я нахожу это смешным. Я мог бы над этим посмеяться, если бы мне не было так плохо. Я могу просто умереть со смеху. Но большое спасибо вам за сочувствие и — что я еще хотел сказать? Ах, да, вспомнил: мир вам!

И вот они снова лежат на фанерном щите, Миша и Лева, под ними большими красными и синими буквами на белом фоне написано правило номер девять: МЫ, ПИОНЕРЫ-ТЕЛЬМАНОВЦЫ, СЛЕДИМ ЗА ЧИСТОТОЙ И ЗДОРОВЬЕМ НАШЕГО ТЕЛА, РЕГУЛЯРНО ЗАНИМАЕМСЯ СПОРТОМ И ЖИЗНЕРАДОСТНЫ. И еще один жаркий день начала лета, 25 мая, суббота, они лежат в этом раю, который нашли за городом, с соснами, пустынным песчаным пляжем, где никого нет, кроме восьми-десяти семей веселых безработных с их «Трабантами» и самодельными времянками-вагончиками на другом берегу озера, над которым уже танцуют первые стрекозы.

Миша рассказал Леве о своих беседах с обоими чиновниками. Лева выслушал его молча и сказал:

— Ну, о том, где тебе жить, ты не беспокойся! Жить ты можешь у нас на вилле.

— На вилле, где живут русские офицеры?

— Это хорошие ребята, они ничего не будут иметь против. До нас ведь тоже никому нет дела. Если кто-нибудь спросит, скажем, что ты садовник. Так что считай, что одной заботой у тебя стало меньше.

— Спасибо, — говорит Миша. — Спасибо, Лева!

— А когда я уеду домой, ты определенно сможешь там остаться, — продолжал Лева. — Это дело в шляпе. — Его голос становится глуше. — Но есть другое дело.

— Господи, — говорит Миша, слушая из крохотного радио звуки Второго Бранденбургского концерта Иоганна Себастьяна Баха, — что-то не в порядке со вкусовыми, Лева?

Человек надеется, пока он жив, и даже после берлинских ударов судьбы Миша, конечно, все еще надеется, что ему удастся в последний момент избавиться от крайней нужды при помощи выручки от презервативного предприятия, хотя несколько дней назад он даже слышать об этом не хотел.

— Ты угадал, — говорит Лева и грустно смеется. — Дерьмо это, да что там дерьмо, это еще мягко сказано! Чтобы что-нибудь так вылетало в трубу, такого еще свет не видел.

— Но как же это? — спрашивает Миша испуганно. Значит, и это предприятие лопнуло. Теперь забот надолго хватит. Во втором из шести Бранденбургских концертов Бах позаимствовал и сравнительно точно передал тип concerto grosso зрелого барокко, хотя в композиции первых частей (части не обозначены) можно обнаружить что-то, напоминающее сольный инструментальный концерт Вивальди… Миша может переключаться туда и обратно и даже мыслить параллельно!

— Началось все превосходно и первые дни шло замечательно, — говорит Лева. — Тогда еще Геттель и новый человек, которого я нанял вместо тебя, не замечали вообще ничего особенного, а заметили только немного погодя.

— Что же они заметили, Лева? — спрашивает Миша почти шепотом. Значит, дело серьезное, теперь его возьмут за горло, он это предчувствует. Внезапно его охватывает озноб, несмотря на яркое солнце и почти летнюю жару. — Что, трахаться стали меньше? — А в концертино для солирующих инструментов у Баха объединяются труба, блок-флейта, гобой и скрипка, они выступают соло, дуэтом, трио и в полном составе…

— Не то, — говорит Лева. — Люди трахаются как кролики, но все наше дело развалилось.

— Но как же, Лева, как?

— Я тебе расскажу, сначала твоя беда, теперь моя, одно за другим. Он прекрасен, этот Бах! Послушай: Геттель и этот новенький, его зовут Флах, заметили, что из вкусовых люди редко покупают шоколадные и апельсинные, земляничные, банановые, с киви, яблоками или персиками, а покупают… Ну-ка, угадай!