Старший офицер искоса поглядел на доктора недовольным взглядом.

«Стыдно, дескать, упрекать товарища, да еще в беде!»

– А что адмирал с эскадры ушлет Сергея Александровича, это как бог свят! – вставил пожилой артиллерист…

– И то счастливо отделается…

– Дай-то бог, чтобы этим отделался… Только вряд ли… Подумайте: на шканцах!.. Недаром адмирал грозил матросской курткой… Ах, Сереженька! – участливо вздохнул Снежков. – Пойти его проведать…

– Нельзя-с! – резко промолвил старший офицер. – Он под арестом, и часовой у его каюты.

– А я вам скажу, господа, что ничего Сергею Александровичу не будет! – совершенно неожиданно проговорил старший штурман, доселе хранивший молчание.

Все, исключая старшего офицера, удивленно взглянули на штурмана, точно он сказал нечто несообразное.

– Что вы удивились?.. Я не наобум говорю… Я знаю адмирала… Слава богу, плавал с ним… И был случай, да и не такой, а поядовитее, можно сказать… Помните, Михаил Петрович, на «Поспешном» историю с Ивановым, штурманским офицером?

Михаил Петрович молча кивнул головой.

– Какая история? Расскажите, Иван Иваныч! – обратилось несколько голосов к седенькому старичку.

– А история простая-с. Тоже взъерепенился адмирал однажды так же, как сегодня, только по другому поводу… Карту, видите ли, штурманский офицер ему не скоро подал… Ну, адмирал и осатанел, да и ругнул, знаете ли, его по-русски… А Иванов, хоть и штурман-с, маленький человечек, а все-таки имел свою амбицию и не стерпел, да и ответил ему на том же русском диалекте-с…

И старый штурман одобрительно хихикнул.

– Ну и что же?

– А ничего… Адмирал спохватился и говорит: «Я не вас, а в третьем лице!» – «И я, – отвечал штурман, – в третьем лице, ваше превосходительство!» Тем все и кончилось… Никакого зуба не имел против него и, как следует, по окончании плавания к награде его представил… Он хоть и бешеный, но справедливый и добрый человек… Мстить из-за личностей не будет!.. Видно, не знаете вы, господа, адмирала! – заключил штурман.

Не знал его, конечно, и Леонтьев и, сидя под арестом в каюте, находился в подавленно-тревожном состоянии духа, вполне убежденный, что ему грозит разжалование. Как-никак, а ведь он совершил тягчайшее преступление, с точки зрения морской дисциплины. Положим, он был вызван на дерзость дерзостью «глазастого черта», но ведь суд не примет этого во внимание. Морской устав точен и ясен – разжалование в матросы.

И Леонтьев проклинал этого «башибузука», неизвестно за что набросившегося на него, проклинал и ненавидел как виновника своего несчастья. И все-таки не раскаивался в том, что сделал. Пусть видит, что нельзя безнаказанно оскорблять людей, хотя бы он и был превосходный моряк… Пусть… его разжалуют… Он и матросом запалит ему в морду, если адмирал станет позорить его человеческое достоинство…

И, вспомнив, как его, мичмана, назвали «щенком», молодой человек стиснул зубы и инстинктивно сжал кулаки, охваченный негодованием…

О господи! Как еще утром он был весел и счастлив, и вдруг теперь из-за этого «бешеного животного», из-за этого «самодура» вся будущая жизнь его представляется каким-то мраком…

Молодой человек бросился на койку и пробовал заснуть, чтоб избавиться от грустных мыслей. Но, слишком взволнованный, он заснуть не мог и снова стал думать о своей будущей судьбе, о матросской куртке, об адмирале…

Прошел так час, как дверь его каюты отворилась, и вошел вахтенный унтер-офицер.

– Ваше благородие, вас требует адмирал.

«Чего еще ему надо от меня?» – подумал со злостью мичман и спросил:

– Где он? Наверху?

– Никак нет, в каюте!

Леонтьев вскочил с койки и, поднявшись наверх, вошел в адмиральскую каюту с мрачным и решительным видом на все готового человека, полный ненависти к адмиралу.

Взволнованный, но уже не гневным чувством, а совсем другим, беспокойный адмирал быстро подошел к остановившемуся у порога молодому мичману и, протягивая ему обе руки, проговорил дрогнувшим, мягким голосом, полным подкупающей искренности человека, сознающего себя виноватым:

– Прошу вас, Сергей Александрович, простить меня… Не сердитесь на своего адмирала…

Леонтьев остолбенел от изумления – до того это было для него неожиданно.

Он уже ждал в будущем обещанной ему матросской куртки. Он уже слышал, казалось, приговор суда – строгого морского суда – и видел свою молодую жизнь загубленной, и вдруг вместо этого тот самый адмирал, которого он при всех назвал «бешеной собакой», первый же извиняется перед ним, мичманом.

И, не находя слов, Леонтьев растерянно и сконфуженно смотрел в это растроганное, доброе лицо, в эти необыкновенно кроткие теперь глаза, слегка увлажненные слезами.

Таким он никогда не видал адмирала. Он даже не мог представить себе, чтобы это энергическое и властное лицо могло дышать такой кроткой нежностью.

И только в эту минуту он понял этого «башибузука». Он понял доброту и честность его души, имевшей редкое мужество сознать свою вину перед подчиненным, и стремительно протянул ему руки, сам взволнованный, умиленный и смущенный, вновь полный счастья жизни.

Лицо адмирала осветилось радостью. Он горячо пожал руки молодого человека и сказал:

– И не подумайте, что давеча я хотел лично оскорбить вас. У меня этого и в мыслях не было… Я люблю молодежь, – в ней ведь надежда и будущность нашего флота. Я просто вышел из себя, как моряк, понимаете? Когда вы будете сами капитаном или адмиралом и у вас прозевают шквал и не переменят вовремя марселя, вы это поймете. Ведь и в вас морской дух… Вы – бравый офицер, я знаю… Ну, а мне показалось, что вы стояли, как будто вам все равно, что корвет осрамился, и… будто смеетесь глазами над адмиралом… Я и вспылил… Вы ведь знаете, у меня характер скверный… И не могу я с ним справиться!.. – словно бы извиняясь, прибавил адмирал. – Жизнь смолоду в суровой школе прошла… Прежние времена – не нынешние!

– Я больше виноват, ваше превосходительство, я…

– Ни в чем вы не виноваты-с! – перебил адмирал. – Вам показалось, что вас оскорбили, и вы не снесли этого, рискуя будущностью… Я вас понимаю и уважаю-с… А теперь забудем о нашей стычке и не сердитесь на… на «бешеную собаку», – улыбнулся адмирал. – Право, она не злая. Так не сердитесь? – допрашивал адмирал, тревожно заглядывая в лицо мичмана.

– Нисколько, ваше превосходительство.

Адмирал, видимо, успокоился и повеселел.

– Если вы не удовлетворены моим извинением здесь, я охотно извинюсь перед вами наверху, перед всеми офицерами… Хотите?..

– Я вполне удовлетворен и очень благодарен вам…

Адмирал обнял Леонтьева за талию и прошел с ним несколько шагов по каюте.

– Присядьте-ка…

И, когда мичман присел, адмирал опустился на диван и, после нескольких секунд молчания, произнес:

– И знаете ли, что я вам скажу, Сергей Александрович, не как адмирал, а как старший товарищ, поживший и повидавший более вашего. Не будьте слишком строги и торопливы в приговорах о людях. Я слышал, что вы сегодня утром говорили в кают-компании… Слышал, каким вы хотели быть адмиралом! – усмехнулся Корнев. – Но только вы все вздор говорили… Положим, я требователен по службе, школю всех вас, но будто уж я такой отчаянный деспот, каким вы меня расписывали, а?.. И знаете ли что? Не услышь я случайно вашего разговора, были бы вы сегодня на «Голубчике»! – неожиданно прибавил адмирал.

Леонтьев удивленно взглянул на адмирала, ничего не понимая.

– Я имел намерение вас перевести на «Голубчик», но после вашего разговора не перевел… А знаете ли почему?..

– Не могу догадаться, ваше превосходительство.

– Чтоб вы не подумали, будто я вас перевожу из-за того, что вы бранили своего адмирала… Теперь поняли?..

– Понял, – отвечал мичман.

– И я рад, что так случилось… Очень рад, что будем вместе. Вы, по крайней мере, убедитесь, что я не такой уж тиран… Поживете, увидите настоящих злых… адмиралов… Тогда, быть может, и вспомните добром такого, как ваш.