Целый месяц, забросив все дела, врач занимался уничтожением тараканов. Представление было положено на стол командира. И только последний занес перо для того, чтобы поставить свой автограф, как “вдруг из подворотни выползает таракан, тараканище...” Представление подписано не было. Анекдоты рождаются жизнью.

Мы говорим: врач обязан, должен, теряет, теряет... Эти понятия на флоте абсолютные. Имеет право – понятие относительное. Попадая в подобный переплет, выпускник Академии оказывается абсолютно не готовым к жесткой флотской действительности. Выживает сильнейший. Многие ломаются. Примером тому – бывшие военврачи “Пожарского”, о которых было сказано выше. Примеров можно привести десятки. Некоторые сгибаются и плывут по течению. И от степени мутности потока зависит, к какому берегу прибьет плывущего. И только самые удачливые, способные или же усидчивые достигают всеми желаемого, но немногим доступного успеха. Правда, имеется еще категория “позвоночников”. Но это категория особенная.

Работа корабельного врача подобна айсбергу: основная ее часть скрыта от взоров окружающих и командования. Поэтому часто вместо “медслужба” в каюте старшего помощника звучит “мёдслужба”. Именно потому должностные оклады врачебного состава самые низкие. Потери моральные вознаграждением материальным не компенсируются.

Художественная литература, исповедуя принципы социалистического реализма, военная пресса, поющая под аккомпанемент политических управлений, подобную реальную картину обнародовать не может. Слабо! Каждому дорог свой кусок хлеба с маслом. В реальной жизни, тем более в жизни воинских коллективов, между своими принципами и мнением начальника нужно выбирать последнее, если во главу угла ставить собственный покой и благополучие. “Инициатива на флоте наказуема”. Народная мудрость.

Покинув “Бородино”, я прибыл на крейсер. Мощью десятков орудий и сотен тысяч лошадиных сил пахнуло в лейтенантскую душу. Весь экипаж находился на верхней палубе. Колоритная фигура командира, окруженная офицерами, заметна была издали. Третьи сутки подряд корабль авралил, смывая заводскую грязь и наводя на свои бока лоск, называемый “морской культурой”. Шестилетний срок заводского ремонта напрочь изгладил из памяти обновленного исполина настоящий густой и свежий кедровый запах выдраенного песочком деревянного настила. Крейсер забыл о том, что когда-то штормовал в океанах, выплескивал смерчи огня из пушечных жерл, гордо демонстрировал советский военно-морской флаг в Англии. Забыл и о том, как в кровь обдирая борта, пробирался сквозь тяжелые льды Арктики. В медицине это называется ретроградной амнезией, то есть отсутствием памяти на события, предшествующие травме. А заводской ремонт для корабля есть ни что иное, как тяжелое хирургическое вмешательство по замене изношенных органов и систем. Хирургическая травма. И всем известно, насколько трудно приживаются пересаженные органы. Организм старается их отторгнуть, как чужеродные. И требуется исключительно титанический труд коллектива ученых во главе с академиком, чтобы заставить работать новый орган в унисон со всей сложнейшей совокупностью других органов и систем.

“Академик” на юте проводил конференцию. Зная крейсерский организм в совершенстве, академик делился опытом и намечал программу. А так как его умение ораторствовать, переплетая точнейшие сведения по теории и практике эксплуатации корабля и его оружия с откровенной “лапшой” небылиц, то недостатка в слушателях академик никогда не испытывал. “Главный”, реально представляя себе глобальную задачу по реанимации корабля, подбирал себе коллектив единомышленников, людей, способных, по его мнению, вдохнуть жизнь в спящую плоть находящегося в наркозе исполина. Я был одним из многих, обещанием командующего исполнить все требования по перемещению офицеров, “обреченным на повышение”. Сергеев запомнил меня еще с “Пожарского”. Чем-то лейтенант подкупал, несмотря на его резкую прямоту, что на флоте из разряда достоинств переведено в разряд недостатков. Да и не только на флоте.

Я подошел к группе офицеров, внемлющих наставлениям “академика”. Командир, заметив меня, радушно распростер объятия, словно доктор был, по крайней мере, его родным племянником, возвратившим дядюшке свой давний долг.

– Товарищи офицеры! Представляю вам нового члена нашего коллектива. Иванов. Этот лейтенант сможет навести порядок в авгиевех конюшнях медицинской службы нашего крейсера. И на “Пожарском”, и на “Бородино” зарекомендовал себя исключительно толковым офицером. Я так прямо командующему и сказал, что сейчас на “Бородино" служит мной воспитанный офицер, необходимый мне для наведения порядка на крейсере. (И когда только воспитать успел?!)

– Кто такой? – спросил командующий.

– Да тот симпатичный хохол, который отличился еще на “Сенявине”!

– А, вспомнил. Ну, если вы его требуете к себе, я не возражаю.

Командующий никогда не видел меня, так что “вспомнить” не мог. Подобный разговор никогда не происходил. Все было гораздо проще. Однако, командир должен был показать всем, что именно он формирует команду, именно он помнит “своих” офицеров, именно его просьбы не могут быть неудовлетворенными командованием флота. И “хохлом” я не был.

– Дежурный по низам! Отнесите вещи лейтенанта в каюту! (Все повторяется). Вы, доктор, сегодня можете отдыхать, устраиваться. С завтрашнего утра можете приступать к работе. Если есть вопросы ко мне, прошу в любое время заходить в каюту.

– Да, товарищ командир! Вопросы у меня есть. И от их решения зависит, насколько качественно и с какой отдачей я смогу работать на корабле.

– Хорошо, лейтенант, потом. Идите.

В каюте № 26, штатной каюте начальника медицинской службы, на верхней койке лежал капитан-лейтенант, имеющий некоторое сходство с Басовым в роли Дуремара из “Буратино”. Дуремар спал. Переборки были выкрашены в шаровый цвет, как и внешние контуры крейсера. Шторы, положенные по штату каюты, отсутствовали. На столе стоял телефонный аппарат и лежало около десятка истрепанных папок “Дело”. Нижняя койка представляла собой щит из неоструганных досок. Под умывальником стояли две гири. Своей мрачностью и убогостью, каюта напоминала келью отшельника с острова Валаам.

Разбуженный произведенным моим вселением шумом в каюте, Дуремар открыл глаза и молча уставился на меня. Доктор решил почему-то, что военмор страдает головной болью, так как гримаса на лице проснувшегося даже отдаленно не напоминала приветливость и радушие, с каким обычно встречают моряки вновь прибывающих товарищей.

– Начмед Иванов, – представился доктор. – Служил на “Пожарском” и “Бородино”. Сейчас, как я понял, служить будем вместе.

Дуремар никак не отреагировав на незваного гостя, продолжал лежать. Я пустил в ход козырного короля в надежде расшевелить негостеприимного хозяина.

– Давай-ка, дружище, прыгай с ветки! За мою прописочку могу, не отходя от кассы, предложить по пять капель.

Дуремар, выражение лица которого не изменилось, изрек:

– Меня зовут Славой.. Начальник химической службы. Фамилия Серебряный. Я не пью.

И замолчал.

– Ты что, дустом присыпанный? – удивился доктор. – Сказки рассказывать будешь своей бабушке. Слазь, кому говорю!

Никакой реакции. Ладно. Не каждое лыко в корабельном переплетении лаптей в строку.

Через пять минут, добив доктора окончательно, начхим произнес:

– Я не пью! – и встал с постели.

– Я, Петя, сегодня же перееду в свою каюту. Просто здесь мне было удобнее в отсутствие начмеда. Могу прямо сейчас уйти, если ты хочешь.

По закону дружбы и войскового товарищества было бы невежливо со стороны доктора признаться, что химик исключительно проницателен. Прямо-таки телепат.

– Ну что ты, Слава! Какие могут быть претензии! Живи... пока.

Однако, капитан-лейтенант, прихватив гири, считая их наиболее ценным имуществом, удалился. Через пять минут в каюту пришел старшина команды химиков и унес папки “Дело”, захватив туалетные принадлежности, побросал в картонный ящик из-под папирос “Беломорканал” вещи, прихватил с нижней полки деревянный щит и... молча удалился.