Корабелы аплодировали. Тыловики угрюмо молчали. Полковник Ушаков подвел итог конференции .

Четыре с половиной года впоследствии я служил в должности флагмана соединения, однако, ни разу более не был публично наказан специалистами госпиталя. Жили дружно.

Два раза в год весь личный состав кораблей проходит медицинский осмотр врачом части. Раз в год офицеры флота обязаны пройти углубленное медицинское обследование специалистами поликлиники и госпиталя. Командиры кораблей проходят обследование в стационаре. В этом заключен великий смысл. Находясь в плавании, любой командир несет на себе основную нагрузку по управлению кораблем и полную ответственность за действия своих подчиненных. Подобный прессинг может не выдержать командирское сердце и выдать на гора инфаркт. И такие случаи бывали. Поэтому столь тщательно обследуют командиров флотские эскулапы. Все направлено на заботу о сохранении здоровья “основной фигуры” на флоте. Но сама “фигура” подобную заботу воспринимает, как докторскую придурь, направленную исключительно на то, чтобы помешать ей в продвижении по службе, правдами и неправдами уклоняясь от обследования.

Типичным представителем этих фигур был командир ЭМ “Скрытный”, капитан второго ранга Спешилов. Самодур и волевик. На флоте был известен тем, что во Вьетнаме в бухте Кам-Рань спровоцировал дипломатический конфликт. Стоя у пирса, он приказал провести вдоль борта на расстоянии двух метров от корабля белую черту на территории пирса, вход вьетнамцев за которую был запрещен, т.к. на прилегающей к кораблю отчужденной полосе было написано: “Территория СССР”. Жестоко подавляя на корабле любую инициативу подчиненных, не признавая авторитетов и личностей, кроме своей собственной, добился того, что в одно прекрасное утро получил от собственного старпома удар кортиком в предплечье. Однако, дело замяли, т.к. СПК был зятем коменданта города Владивостока. На медицину и докторов Спешилов смотрел, как на не нужный никому хлам, путающийся под ногами идущих к светлому будущему. В сильные совгаванские морозы ходил только в фуражке, демонстрируя железное флотское здоровье. “Докторов не вижу в упор. Не обращался я к ним 36 лет, не буду и сейчас”, – любил повторять он в дружной компании. Доктора платили ему той же монетой:

– Голова Спешилова в фуражке не замерзнет. Мерзнуть нечему. Кость.

Однако, Спешилов был внесен мной в “график стационарного обследования командиров кораблей”. График был утвержден командующим объединения и, таким образом, приобрел силу закона. При всем своем неприятии медицины строптивый командир был заложен в госпиталь и... списан с плавсостава с диагнозом “ишемическая болезнь сердца”. Расценив свою болезнь, как происки докторов и лично флагманского врача соединения, отстраненный от службы мореман на каждом перекрестке проклинал медицину и грозился:

– Я этого так не оставлю. Иванова, как только сойдет лед, утоплю прямо у пирса.

Но не утопил. И впоследствии, вкусив прелесть береговой службы, был благодарен судьбе, отодвинувшей встречу с инфарктом на неопределенное время.

Три месяца я сидел на кораблях, не имея выходных и возможности отдохнуть на берегу. Ежемесячно просил начальника штаба предоставить мне четыре законных дня, чтобы навестить свою семью, брошенную на произвол судьбы во Владивостоке. Но ежемесячно получал отказ заботливого начальника. Обращения по поводу выходных к начальнику политического отдела заканчивались однозначно: “Ваш начальник – начальник штаба . Все вопросы – к нему.” Утешала мысль, что в конце марта была обещана квартира в поселке Заветы Ильича, в новом, только что построенном военспецами доме. Был назван даже её номер. Шестьдесят. И в один из солнечных дней флагдок отправился принимать жилище.

Дом стоял прямо в центре поселка на площади Ленина. Пятиэтажная, буквой “Г” коробка. Квартира на первом этаже. На стук в дверь (звонок не работает) из квартиры выглянул военный строитель в грязном засаленном ватнике. В комнате слева от входа, вповалку лежали на палубе еще пять таких же засаленных военспецов. Небольшой коридор, слева кухня, заваленная досками и строительным мусором. Сломанная раковина на кухне и разбитый унитаз в туалете. Дверь из основной жилой комнаты ведет в комнату номер два, общей площадью шесть квадратных метров. Из окон открывается великолепный вид на “хоздвор” военных строителей, где под открытым небом валяется техника и строительные материалы, да стоят два вагончика, в которых размещаются в рабочее время строительные начальники, и ночью беспробудно спят сторожа, бдительно охраняя народное богатство. Вид с кухни столь же живописен. Взору открывается свалка металлолома, собранная пионерами для строительства БАМа, дымят две трубы кочегарки-котельной, дающей иногда тепло в близлежащие жилые дома и школу. Здесь же, во дворе, переполненные бытовым мусором баки, свидетельствующие о бессилии коммунальных служб гарнизона. Картина сердце не радует.

Но больше этого угнетают стены будущего жилища, выкрашенные в темно-зеленый болотный цвет. Глядя на них, хочется квакнуть.

Из личного опыта зная, что задавать вопросы рядовым военным строителям по поводу отделки испоганенного их вкусами и трудолюбием жилища, то же самое, что выть на луну в половой тоске, я отправился на поиски строительного начальства, которое и обнаружил в вышеупомянутом вагончике. И сразу понял, что прибыл не вовремя, т.к. начальство – в лице майора и двух капитанов – вкушало обеденную трапезу, запивая ее фирменным компотом “Агдам”. Однако, опасения эскулапа по поводу несвоевременности визита были быстро рассеяны строительными братьями по оружию, а стакан компота, предложенный гостю, соединил вечной дружбой их нежные сердца и натуры. В результате краткой беседы я вышел из вагончика в полной уверенности в том, что моя разваленная квартира приобретет вид спальни Екатерины Второй в самые ближайшие дни... и недели... и месяцы.

Так и случилось. После длительной войны, захватившей своими витками все этажи прочного здания строительной иерархии. Говорить о царях не приходится, но для старшего лейтенанта ВМФ жилье было отделано с той тщательностью и старанием, которые вообще характеризуют отношение к труду штукатуров и маляров из военно-строительных отрядов. Но въехать в него было можно и даже... пожить в нем до... проведения капитального ремонта.

Я, завершив строительную одиссею, улетел за своим семейством во Владивосток.

“Два переезда равносильны одному пожару”, – гласит флотская мудрость. Значение ее я понял тогда, когда пришлось собирать и упаковывать в ящики из-под “Беломорканала” вещи, разбирать прессованную из опилок мебель отечественного производства, рассыпающуюся от неосторожного прикосновения отверткой, выносить ее по узким лестничным маршам и грузить в контейнер под нетерпеливые окрики грузчиков. Что-то не помещалось в ящик и его приходилось оставлять, что-то разбивалось в суматохе, что-то казалось в данный момент ненужным, и его безжалостно бросали, чтобы пожалеть об этом впоследствии.

Жена прощалась с работой. Рвался привычный мир детского сада, в котором жила дочка. С пуповиной рвалось то, что ценой неимоверных усилий было создано почти за пять лет безупречной флотской службы. Кто восполнит военмору, а главное – его семейству – эти моральные издержки?

Кто по-настоящему оценит долготерпение жен моряков? Нет такого закона, чтобы считать офицера человеком, возмещая потерянное.

Упаковав и отправив домашний “нажитый непосильным трудом” скарб, забронировав на всякий военно-морской случай комнату в двухкомнатной квартире и купив билеты на пассажирский поезд Тихоокеанский-Совгавань, семейство отправилось к новому месту службы и жительства.

Мартовский Владивосток провожал нас ярким весенним солнцем, пробуждающейся природой и легкими платьями местных красавиц, сбросивших зимние наряды. В 13.00 электричка отошла от перрона железнодорожного вокзала. Мимо пролетели Первая и Вторая речки, Моргородок, Седанка, Чайка, Океанская, Санаторная и, наконец, мы прибыли на станцию Угловая. Высадились на перрон в ожидании пассажирского поезда. Устроились на чемоданах. Ниночка печально смотрела вокруг. Отец семейства, пытаясь отвлечь жену от грустных мыслей, рассказывал о красотах хабаровского севера, прелестях местной тайги и живописности заливов и бухт. Однако, это ему просто не удавалось. На глазах жены блестели слезы. Только дочурка, воспринимавшая путешествие, как интереснейшее приключение, смеясь, бегала по платформе, непонимающе глядя на грустную маму. Подошел поезд, и пассажиры, сгибаясь под тяжестью багажа (носильщики здесь не предусмотрены), под лай громкоговорителей, устремились к вагонам. Заняли свои законные места в купе и мы. Поезд тронулся. Нинуля заплакала. Расстроенный супруг ее вышел в тамбур и закурил сигарету.