— Ого! — сказал я. — Ну, ничего, мы будем тогда еще не совсем стариками.
— Костя, а я хочу увидеть комету Галлея совсем молодой! Мы с тобой обязательно должны увидеть ее молодыми!
Ленька, конечно, тут же запел бы свое: «А-а, хитрая какая!» Мне хотелось тоже примерно это сказать. Но я угадывал в Машиных словах не прямой смысл, она говорила о молодости души, о тихом звездном разговоре, который мы должны слышать и тогда.
— Маша, — сказал я, — мы не постареем. Подумаешь будет нам по пятьдесят четыре года. Мы с тобой придем тогда на этот же берег и будем смотреть.
— Костя, нет, мне хочется посмотреть на комету Галлея раньше, не в пятьдесят четыре года.
— Как это?!
— С космического корабля! Полететь ей навстречу! Тогда мы действительно увидим ее молодыми.
Мы оба сразу замолчали. И оба, наверно, от неожиданности. Потому что заранее и Маша вряд ли представляла себе, как вслух прозвучат эти слова. Ночью. Под торжественным небом. Когда со всех звезд и нас тоже слушают.
И чем дольше молчали мы, тем огромнее казались мне сказанные Машей слова, они, раскручиваясь тугой спиралью, ввинчивались в небо, и мы вместе с Машей неслись в вышину внутри этой спирали.
— Маша, а как сделать это? — наконец спросил я.
Она еще долго молчала, чуть поглаживая пальцами мою руку.
— Может быть, я очень дерзко сказала: «Нам полететь…» Может быть, только Леша наш полетит. Может быть, полетят даже после него, вовсе нам не знакомые люди. Но мы с тобой уже теперь обязаны сделать что-то такое, чтобы они могли полететь. Хотя, конечно, больше всего мне хотелось бы самой полететь! — Маша поежилась от зябкой, счастливой дрожи, толкнула меня плечом. — Костя, нет ничего страшнее нуля — ничего не значить для жизни. Таких круглых нулей, наверно, у нас и нет. Но быть каким-то бессильным человеком, который хотя и двигается вместе со всеми, но не ведет никого за собой, — это почти тот же нуль. Я не о славе, я говорю о силе человека. Человек должен, обязательно должен подтягивать другого. Знаешь, вот как в гору, когда поднимаются люди. Костя, тянем ли мы кого за собой?
И мне припомнилось, как я сам люблю всегда, чтобы у меня все кипело в руках, чтобы в движении тугой ветер бил мне в грудь.
А Маша говорила, что есть удивительно простое средство добиться задуманного. Как у скульптора. Тот берет глыбу камня и отсекает от нее все лишнее, ненужное. Остается дивное произведение, та воплощенная творческая мечта художника, стремясь достичь которой он взял в руки молоток и резец. Чтобы стать знающим, нужно последовательно на пути к этому отсекать свое незнание.
Академик Иван Андреевич Рощин когда-то мне подарил свою книгу. Чтобы прочитать и понять ее, мне много пришлось прочесть и понять других книг. Я теперь знаю, хотя и не точно и не полностью, о чем писал Иван Андреевич. Мне это нравится: так читать трудные книги. Я сейчас тоже отсекаю одно за другим свои «не знаю». Но когда у меня накапливаются мои «знаю», я не собираюсь делать из них что-то новое и большое. Они пока просто лежат у меня в уме, в памяти, одни полезные, другие такие, что и снова забыть не жаль. Маша говорит: собирай «знаю» не как попало, а подчини их определенной цели. Когда ты устранишь все свои «не знаю», ты достигнешь мечты. А тебе тогда снова откроется вторая — дальше, впереди. Вообще-то здорово!
Да-а! Конечно, речником или бетонщиком на строительстве ГЭС я все равно буду работать. Во-первых, другого я пока ничего не умею. Во-вторых, это нужно народу, нужно государству нашему. В-третьих, мне такая работа просто нравится, ее руки просят, просит душа…
— Маша, я хочу! — сказал я. — Только сейчас я хорошо не знаю, какая у меня самая главная мечта, вторая, та, которая впереди. А сил, Маша, у меня хватит. И воли тоже. Это ты знаешь.
Костер позади нас погас совершенно. И вместо розовых пятен от него на воде забегали золотые черточки от звезд. А скала вычертилась глубокой черной тенью, и там, где она обрывалась, все время плескались веселые ельцы.
— Костя, — сказала Маша, — я тоже пока ищу ее, свою большую мечту. Давай вместе поищем. Одну на двоих или каждому свою. Только давай будем жить ответственно! И быстро! — Маша засмеялась, затормошила меня: — Иначе лучше быть просто травой. Но мы, Костька, будем умными-умными!..
Маша так сильно ткнула меня в бок, что я потерял равновесие и свалился с камня. И мне стало тоже очень весело. Оттого, что я такой сильный, а свалился от Машиного толчка. Оттого, что она первый раз назвала меня Костькой и сказала, что мы будем не травой, а умными-умными. И оттого еще, что я ее очень люблю, а жить хорошо.
Потом, разувшись, мы долго бродили по самой кромочке берега, не заходя глубоко в воду; потому что в глубине холоднее. Постояли под скалой, в той самой расселине, где во время «нашего ледохода» мы ежились под проливным дождем. Хотели сходить туда, где мы с плывущей льдины выскочили на песок, но это было далековато и покинуть надолго Алешку одного было нельзя. Тогда мы оба взобрались на скалу.
Наверху было еще лучше. Совсем как на Столбах. И даже почти так же пахло сосной, чабрецом и мятой, мокрыми от росы. Стоять у самого обрыва над Енисеем было немного жутко, все время в трещинах, морщинах скал журчали мелкие камешки. Когда они, падая, касались воды, казалось, что там позванивают колокольчики. А звездное небо было высоким, большим и круглым.
Маша сказала:
— Никуда дальше завтра нам ехать не нужно. Посмотри, какой тут, на горе, прекрасный лес! Какой отсюда вид на Енисей!
А я сказал:
— Все правильно. Только не завтра, а сегодня.
Я сказал так потому, что часы показывали половину третьего. А на севере, чуть к востоку, небо уже белело узкой полоской.
Потом мы стояли, положив друг другу руки на плечи, и молча разговаривали.
По небу иногда катились метеоры, и мне казалось, что это мы летим на космическом корабле. Где-то над большим подводным камнем вдруг вскипал Енисей, бурлил глухо и тяжко, и мне казалось, что там работает турбина ГЭС, которую мы только что поставили. У поворота реки молол воду винтом маленький катерок, медленно пробиваясь против течения, поблескивая ночными сигнальными фонарями, и мне казалось, что я веду трехпалубный теплоход, борясь с могучим Большим порогом Енисея.
Эх, выбирай, Барбин, что лучше!
По зубцам гор правобережья можно было добраться до плоского Майского Белогорья, выйти к сплетению верховий рек Казыра, Кизира, Бирюсы и Уды, проникнуть в совершенно невообразимые таежные дали Ангары и Лены, врезаться, врубиться в горные хребты Забайкалья, уйти дальше еще на восток, где сейчас над землей уже высоко стоит солнце, и принести с собой образцы найденных там руд.
Если оглянуться, темная просека в лесу напоминала о железной дороге, которую сейчас ведут к Тайшету, перемахивая мостами одну реку за другой, и где, может быть, не хватает как раз Кости Барбина.
Уголь черен. В шахтах и тесно и сыро, совсем не тот простор, размах и свет, что на открытом Енисее. Но уголь — на земле пока главная сила, главное богатство. И я готов был даже опуститься в шахты и на спине своей поднять все залежи черного сокровища Сибири.
Там, где по три месяца стоит полярная ночь, а пурга наметает сугробы под крышу двухэтажного дома, в Норильске, стучали стальные шары, дробящие руду. Там город был, пожалуй, больше и красивее любого другого, кроме Красноярска. И Костя Барбин великолепно мог бы ходить и по цехам норильских заводов в какой положено рабочей спецовке, вытаскивая из электролизных ванн мокрые, блестящие чушки меди и никеля.
Он мог бы, Барбин этот самый, рубить ангарские сосны, прямые, звонкие и высокие — до облаков. Мог вязать их в огромные, как остров, плоты и гнать по штормовому Енисею навстречу океанским кораблям, идущим в Игарку за сибирским лесом.
Степь вроде бы и не очень Сибирь, от свирепой жары в ней спрятаться негде, но целина — это хлеб, нужный всем. И хотя степь не река, сейчас Барбин поплыл бы по сибирской степи и на тракторе.
