Вообще это очень выгодно и дешево людям будет — летать со скоростью света. А главное, можно смерть свою обмануть. Как ни говори, тысячу лет прожить не худо, к тому же еще летая между звездами. Но это все я лишь к тому говорю, что хотя часов в этот раз я и не наблюдал, а поплыть со скоростью света мне очень хотелось. Во-первых, пока баржа наша тащилась бы до известкового завода, я уже успел бы скатать вниз по Енисею до самой Дудинки, вернуться обратно, обогнать самого себя, половить рыбки у Большого порога, в самом сердце Саян, и прибыть под скалу «нашего ледохода» хотя бы на недельку раньше, чем туда приплывет Дина со всей компанией. А во-вторых, тогда я, наверно, мог бы свободно продюжить только на обеде, который мы с Машей проглотили дома совсем на ходу.

К берегу наша баржа притравилась точно в тот момент, когда последний солнечный луч на правобережной горе мигнул и погас. Под «нашу» скалу мы добрались уже вовсе впотьмах. Алешка орал. С ним случилась обыкновенная история, а все его имущество было затянуто в каком-то одном из двух узлов, которые я нес на ремне, перебросив через плечи. Маша сердилась. Не на Алешку, а на меня. Будто это я орал и для меня нужно было впотьмах искать сухие пеленки. Она говорила: «И зачем мы взяли его с собой?»

Но когда загорелся костер и ввысь полетели светлые искорки, когда от огня сразу стало тепло и уютно, словно мы забрались в темный шатер с открытым лишь верхом, все сразу повеселели, и особенно Алешка, который видел костер в первый раз.

Надо сказать, что Алешка в первый раз и выкупался в Енисее. Не весь. Одной половиной. Иного выхода не было. Маша начала греть воду в котелке, но я сказал:

— В котелке лучше сварить картошку, ужасно хочется есть.

И мы с Алешкой превосходно обошлись Енисеем.

Маша, недовольная, покачала головой:

— Вот схватит он воспаление легких…

Хотя помыл я его только там, где у него никаких легких нету.

Ночь была сухая и теплая, совсем не такая, как во время «нашего ледохода», когда я из карманов плаща, полных водой, вытаскивал каких-то колючих жуков. В кустах тенькали птички, которым спать не давал свет костра, под скалой в реке плескались ельцы. Я нарубил мелкого лозняка, устроил из него для Алешки глубокую постель, чтобы он не выкатился в костер, и парень через минуту захрапел, как взрослый мужчина. Маша с сомнением прислушалась:

— Не бронхит ли у него начинается?

Для нас я приготовил такую же шикарную постель. Но спать нам не хотелось. Мы уселись на плоском камне над самой водой, по которой бегали отблески пламени. Здесь, немного в стороне от костра, ночь не казалась очень темной. Хорошо был виден правый берег, а вдоль него — глубокие тени от деревьев, сбежавшихся к самому Енисею. Спокойно, размеренно вспыхивали и гасли белые ацетиленовые огоньки на перевальных столбах.

Маша глядела вверх, искала свою звездочку, которая всегда стояла над Такмаком, если смотреть от нашего дома. Тут обзор неба зажат был горами, оно казалось не круглым сводом над землей, а длинной дорогой — где Енисей, только там и небо. Но Маша все-таки нашла звезду, хлопнула в ладошки:

— Вот она!

И долго не могла отвести от нее глаз.

Я сказал:

— Мне кажется, это другая. Та была поменьше.

Маша сказала:

— Костя, да как же другая! Это созвездие Козерога. Точно. А кажется она крупнее только потому, что здесь воздух чище, прозрачнее, чем в городе.

И Маша стала мне показывать разные созвездия на небе, словно она среди них уже летала сто раз и знает, как знаю я перекаты на Енисее от самого Красноярска и до Игарки.

— Как хорошо, что мы сюда приехали с вечера! — сказала Маша. — Какой здесь воздух! Свежесть. Тишина. — Прислушалась. — Костя, ты слышишь, что говорят сейчас там, на планете, похожей на нашу Землю, около этой звездочки?

— Слышу, — сказал я и тоже прислушался. — Кто-то там шепчет тихонько: «Я очень тебя… люблю».

Маша засмеялась:

— А я кроме этого, слышу еще: прилетай!

Она встала, подвинула свой камень так, что теперь мы могли сидеть рядом, тесно, плечом к плечу. Запустила свои прохладные пальцы мне в рукав рубашки.

— Костя, — спросила она, — а когда люди начинают стареть? Какие признаки этого?

— Нам далеко, — сказал я.

— А все-таки?

— Ну… морщины появятся, седина. У мужчины лысина. Этот, как его, ревматизм.

— Нет, — сказала Маша и снова взглядом потянулась вверх, — нет, не это. Человек начинает стареть тогда, когда он перестает слышать, что говорят там, на этих далеких звездах.

Я не знал, как на это ответить Маше, хотя я превосходно понимал, что она имеет в виду. Какие звезды и какую глухоту человеческую. Но сейчас я чувствовал удивительную силу у себя в руках.

— Маша! Поплывем на тот берег! Вода не очень холодная.

Она оглянулась на костер.

— Смешной! А как же Алеша?

— Возьмем. Я его к голове своей привяжу.

Я мог бы действительно поплыть через Енисей, взобраться на отвесный утес, под которым мы сидели, полететь к Машиной звездочке. Я слышал все, что там, на планете около нее, говорили!

Маша своими пальцами, теперь уже потеплевшими, забралась мне в рукав до самого локтя.

— Костя, нам надо жить как-то быстрее.

Мне вспомнилось, что эти слова Маша говорила и в день своего приезда из Москвы. И я тоже их понимал. И знал, что они означают. И душой готов был жить «быстрее». Машу эти мысли одолевали давно. Немного другими словами она их высказывала и раньше. «Быстрее…» Конечно, надо быстрее. Но как?

Маша начала тихонько, все так же глядя в манящую вышину неба:

— Костя, скоро люди полетят на Луну, на другие планеты. Почему они это не делали уже сто лет тому назад? Почему двести лет тому назад люди не ездили на поездах? Почему тысячу лет назад люди не печатали книги?

— Не умели. Не знали как.

— Да, не умели, не знали. Но у каждого времени был свой уровень развития науки, творческой мысли.

— И гении тоже. Это главное!

— Н-н-не главное, Костя. Самый величайший гений не осуществит, нет, не осуществит ничего, если решение его замыслов не подготовлено. Понимаешь? Не подготовлено всем современным ему уровнем науки и культуры.

— Ну, например? — спросил я.

Это у нас всегда. Маша любит начинать с общих определений, а я — сразу с прямых, видимых примеров. Люблю не алгебру, а арифметику. С картинками. Тем более когда смотришь на звезды.

— Пожалуйста, — сказала Маша. — Могу и примеры.

И стала говорить, что Иван Федоров не напечатал бы свои первые книги, если бы люди тогда еще не умели делать пергамент, краски, не знали, что такое пресс. Черепанов не построил бы свои первые паровозы, если бы люди все еще не умели делать листовое железо, пригодное для больших котлов, не знали уже, что по рельсам колеса катятся легче. Люди нашего времени обязательно уйдут в звездный полет. Циолковский уже доказал, на что способна ракета. И люди уже умеют выплавлять такую твердую сталь, которая не сгорает, молнией пробиваясь сквозь атмосферу Земли. И люди уже умеют удивительно быстро и точно вычислять орбиты и траектории тел, движущихся в космическом пространстве.

Мне подумалось, что, пожалуй, зря я даже сам для себя отвергаю алгебру: штука вообще-то очень дельная, без нее, на одной арифметике, теперь действительно никуда не уедешь. А Маша между тем говорила:

— Костя, чуть не триста лет тому назад астроном Галлей вычислил орбиту кометы, которую он сам наблюдал всего лишь один раз в жизни. И предсказал, когда она снова покажется в небе. Уже после его смерти. Галлей немного ошибся: она появилась с «опозданием» на год. Другие астрономы поправили расчеты Галлея, и комета в следующий раз «опоздала» только на три дня. Вот что знают уже о небе и что могут люди.

— А куда она девалась теперь, эта комета? Я что-то ни разу даже в газетах о ней не читал.

— Она появляется один раз в семьдесят шесть лет, — сказала Маша, — и теперь мы ее увидим только в тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году.