Кстати, и еще об Игарке. О тех ее начальных днях, когда там над бескрайной тундрой летом стоял неумолчный комариный звон, и немногочисленные деревянные домики — балки — словно бы плавали на болоте, густо затянутом жирной троелисткой. Смешно вспомнить теперь, как я был напуган дуплетом из двухстволки, ночью, во время крепкого сна, прогремевшим над моим ухом, как я вскочил, озирая маленькую комнатку, наполненную синим пороховым дымом, который медленно вытягивался в распахнутое окно. Солнце било прямо в глаза, а начальник строительства Игарского комбината Евгений Николаевич Деспотули, у которого в балке я нашел себе приют, стоял в одних трусах и счастливо улыбался. Оказывается, своим дуплетом он подстрелил сразу пять крякв из большого табунка, усевшегося кормиться на тундровое озерцо под окном его балка. Насчет же ночного солнца я не обмолвился, в конце июня на широте Игарки оно не заходит за горизонт.
Такими экзотическими эпизодами вообще изобиловала моя служба в лесной промышленности. Она, эта служба, не только способствовала бесчисленным поездкам по отдаленнейшим местам лесозаготовок и сплава — она меня неумолимо, в силу самой профессии, обязывала к этому. И когда наступал обычный мой отпуск, меня опять-таки тянуло не в столицу и не на ласкающе теплое Черное море, а в тайгу; да в тайгу, куда поглуше, да по Енисею вплоть до устья, где еще за семьсот километров до впадения в Карское море он совершенно теряет свои берега, разливаясь необозримо.
Сколько раз и сколько десятков тысяч километров я проплыл по Енисею и по таким его могучим притокам, как Ангара, известная теперь всесветно своей первой в Енисейско-Ангарском каскаде грандиозной Братской гидроэлектростанцией — не ведаю. Могу сказать, что судовые и плотовые хода этих рек я знаю не хуже любого «речного волка» и поставь меня к штурвалу, по памяти проведу пароход вдоль всей реки, не заглядывая в лоцию, до того знакомы мне все пороги, опасные перекаты, отмели и крутые излучины с вонзившимися в них острыми утесами.
И хотя на пароходах, как и все, именовался я пассажиром, но терпеть не мог валяться на мягкой постели в каюте, а все время проводил на палубе, толкаясь среди народа, вслушиваясь, о чем толкуют люди между собой; либо спускался в машинное отделение, где неутомимо пощелкивали горячие поршни двигателей, а механики в промасленных спецовках наблюдали за их работой; либо поднимался в стеклянную рубку с пугающей надписью «Вход посторонним строго воспрещен» и с разрешения капитана на какое-то время становился к рулевому колесу. Словом, на деле был абсолютно своим человеком, незаметно для всех членов экипажа от матроса до капитана входил в их жизнь, а они, не подозревая этого, постепенно становились персонажами моих книг. Сперва в писательском сознании, а потом и на страницах рукописей. И мне нравится писать именно так, все рисуя с подлинной натуры, и только кое-что добавляя для заострения сюжета, без чего читать книги бывает скучно, как бывает невкусным хлебать суп без соли, добавки перчика, лаврового листа и других ароматных приправ.
Так возник перед моим писательским взором Костя Барбин. Но не как уникум среди товарищей по работе, а наоборот, как органическое соединение наиболее свойственных каждому речнику особенностей характера. Ну, а жизненный путь Кости Барбина, записанный мною в этих трех повестях, — жизненный путь Барбина, мне думается, также вполне обычен и типичен для нашей молодежи. Думается, не удивит моих читателей и тот стремительный прыжок, что сделал Костя Барбин в своем развитии от первых страниц к последним страницам книги, — из чуточку озорного, малоопытного матросика он стал студентом-заочником строительного института да к тому же еще и пробующим силы в литературе. Объясняется это, с одной стороны, именно тем, что подобные «прыжки» совсем не диво для современной молодежи, скорее, правило, а с другой стороны — писателю все-таки больше пристало звать вступающего в самостоятельную жизнь молодого человека вот к таким целеустремленным прыжкам, чем к тоскливому и бесцельному шатанию в ожидании неведомо чего.
Для ясности. «Барбинские повести», по календарю, отнюдь не начало моего писательского пути. Начинал я доверительным разговором с читателями об Алексее и Катюше Худоноговых, разговором впоследствии образовавшем «роман в рассказах» — «Каменный фундамент». В ряд с ним сложились повести «По чунским порогам» и «Журавли улетают на юг». Все это — тоже о молодости, о той зоревой поре человеческой, когда, что называется, при перемене погоды косточки еще не мозжат и потому пишется с особо веселым придыханием; об очень серьезном, не поверхностном — и очень серьезно! — а все же пока не сдвигая кожу на лбу в глубокие складки. Тем более, что все это писалось от непосредственного восприятия жизни, и чаще — от прямого участия в ней.
Помню, к примеру, как сплавная бригада, сплошь состоявшая из девушек и женщин, при лоцмане-старике, провела огромный плот из Богучан до Игарки, не потеряв ни одного бревна. А это была поздняя осень, со штормовыми валами на Енисее, в низовьях подобному морю. Не хватало буксирных пароходов, девушки направляли плот реями и тяжелыми волокушными цепями. По опасной реке они проделали путь почти в две тысячи километров. Навстречу им, спасаясь от холодов, летели журавли, а девушки с плотом, сквозь леденящие дожди и снежные метели, упрямо пробивались на север. Мне самому довелось проплыть на этом плоту. И я написал повесть «Журавли улетают на юг». Вряд ли я сумел бы ее выдумать.
И герои «Каменного фундамента» в человеческой основе своей тоже не вымышлены. Как не вымышлена и драма со спасением замороженного леса и «замороженной» души Марии Баженовой в романе «Ледяной клад».
Иногда меня спрашивают: почему я от жгучих проблем современности порой удаляюсь в историю. Но, во-первых, рубежи XIX–XX веков не древняя история, это история революции, положившей начало Советскому государству, а мы не «Иваны не помнящие родства»; и во-вторых, — многое в нашей действительности имеет вполне живые, свежие корни, питающие нас светлой героикой тех времен. Трехтомный роман «Хребты Саянские», которому я посвятил восемнадцать лет творческого труда, и на параллелях с которым написана добрая половина других моих книг, это разрез и по вертикали и по горизонтали всех социальных слоев общества в годы прокладки Великого сибирского железнодорожного пути, зарождения подпольных марксистских кружков, первой русской революции и жестокого ее подавления карательными экспедициями Ренненкампфа и Меллера-Закомельского. Как об этом забыть? Как не рассказать современному молодому читателю?
«Философский камень» — падение колчаковщины в Сибири и последующее развитие страны до начала событий в Испании, призвавших на помощь людей доброй воли со всех концов земли. Разве без глубокого знания той поры нынешним поколениям проще понять полосу тяжких испытаний, когда советская держава вынуждена была грудью принять удар фашистских полчищ? Мне «Философский камень», в работе над ним, виделся как необходимое звено, соединяющее наши дни с эпохой наших отцов.
В 1977 году исполнилось 100 лет со дня рождения пламенного революционера И. Ф. Дубровинского, обелиск на могиле которого высоко чтим красноярцами, как и улица, названная в честь его брата — Якова, первого председателя городского Совета. Годы, годы… А ведь жива и не может — не должна! — утратиться добрая память о них. О всех, кто тогда, сквозь черные тучи самодержавного гнета, нависшего над Россией, угадывал светлое будущее родной земли. Отступление ли это от современности в неподвижные холодные пласты далекой истории? Или это ее живое, горячее дыхание, ее чеканный, звонкий шаг, отдающийся и сейчас на брусчатке Красной площади?
Историко-революционная тематика в художественной литературе разработана основательно. Хорошо разработана. Но в ней постепенно стали выделяться две вариации творческого решения. Первая, с определенным оттенком авантюрности, приключенчества, когда с особым нажимом описываются приемы конспирации, тайные встречи, полицейские слежки, облавы, аресты, допросы, тюрьмы и побеги из тюрем. Вторая вариация — стремление создать обязательное и полное классовое «представительство», стремление к живописанию быта. И то и другое вполне закономерно, это именно те кирпичи, из которых и было построено здание революции.
