Молодежь, ее жизнь, мечты, стремления — одна из наиболее любимых мною тем. Как всегда это бывает, после публикации очередной новой книги писатель получает множество писем. Но вот диво, даже тогда, когда этакая «молодежная» книга мною ведется не от первого лица, читатели, дотоле знакомые с моими романами, написанными в расчете, что называется, на старшее поколение, тем не менее считают меня явным ровесником молодых книжных героев. Так, впрямую, иной раз ко мне и обращаются. Чему я, кстати, и рад. Право же, совсем неплохо для самого себя как можно дольше не чувствовать наступления душевной усталости.
Не менее лестно, когда читая, в тебе узнают своего коллегу по работе. Насчет профессии бухгалтера я уже говорил. Но помимо того я был и охотником и рыбаком (не спортсменом-любителем, а добывая единственно этим средства к существованию), гнал смолу, деготь, рубил и сплавлял лес, мастерил телеги и сани, а позже стал и столяром-краснодеревщиком. Могу сшить любую одежду, — разумеется не по последнему крику моды, — умею тачать сапоги, ковать железо, исправить любой электрический прибор и починить самый хитро устроенный замок. Есть такая, немного лукавая русская поговорка: «нужда заставит калачи есть». Пшеничные калачи, разумеется, штука очень вкусная, но тут весь вкус, вся изюминка в тонкой иронии — «нужда всему научит».
Она, нужда житейская, всему этому меня и научила. Нужда не в смысле крайней нищеты, я никогда не голодал и не ходил в рубище, но было известное всем время трудных первых лет революции и оставленной ей в наследство тяжкой военной разрухи. Многих промышленных товаров попросту не хватало. Вот мы, жители глухих сибирских таежных поселков, и приспосабливались тогда к обстановке как могли. Выменивали у железнодорожников на дичь или рыбу свинцовые вагонные пломбы, рубили на мелкие ровные кубики, а потом обкатывали их на сковороде. Получалась вполне приличная картечь и дробь. Из спичечных головок ухитрялись делать пистоны, которые порой после спуска курка довольно долго шипели, прежде чем их огонек воспламенял порох в патроне. Стрелять при таких, мягко говоря, странностях самодельных пистонов можно было только в спокойно сидящую птицу. На крупного зверя ходить было опасно.
Смолу и деготь в специальных ямах — «корчагах» гнали не для собственных нужд. Много ли надо смолы, чтобы раз в год покрыть ею самодельную лодку-долбленку? И много ли надо дегтя, чтобы подмазать телегу, а еще — мазать им лицо, спасаясь от таежного гнуса. Смола и деготь были нашей «валютой», на нее мы покупали, точнее, тоже, как и пломбы у железнодорожников, выменивали муку в ближних земледельческих селах. В нашем таежном поселке сеять хлеб было негде.
Телеги, сани, дуги и прочие изделия крестьянского обихода находили в тех же селах устойчивый сбыт. А вот обучиться этому делу было не просто. Во-первых, не было «учителей», а во-вторых, таежная береза, как ее ни распаривай, плохо гнется, чаще в самый последний момент, когда ты готов торжествовать победу, загнув санный полоз до положенной отметки, — он с треском ломается.
И если случится счастливая возможность раздобыть несколько метров «мануфактуры» на штаны или рубашку, кто тебе их сошьет? Берись сам за ножницы и иглу с ниткой. Настрелял диких коз. Сам выделал шкуры, сам же из этих шкур и доху себе сшил. А из «камусов», — шкурок, снятых с козьих ног, — отличные шапки и унты (сапоги меховые) получаются. Раз испортил, два испортил, а на третий раз — залюбуешься.
Рыбалка с острогой в те времена браконьерством еще не считалась, а ленка или тайменя, этак пуда на полтора, чем возьмешь в горной реке осенью кроме «луча»? И кто тебе скует хорошую острогу? Доставай, значит, где-нибудь стальной прут, раздувай огонь в самодельном горне и стучи молотком. Сваривать, закалять сталь — наука. Но после семи потов и разбитых на руках пальцев она дается не трудно.
Обо всем этом я сейчас вспоминаю с истинным удовольствием. С сыновней признательностью к матери-тайге, наставнице и воспитательнице. Быть смекалистым, находить ловкий выход из самого трудного положения, это, право, в жизни всегда пригодится. Но особенно, когда ты оказываешься в одиночку лицом к лицу с безграничной сибирской тайгой.
Итак, я сибиряк по рождению и таежник с детских лет. Мои дед, спасаясь от безземелья, пришел из центральной России, точнее, из Тамбовской губернии, в числе рабочих, прокладывавших Великий железнодорожный путь, что прорезает ныне с запада на восток всю Сибирь и Забайкалье до берегов Тихого океана.
Осела тогда на жительство наша семья на станции Омск, ныне одном из крупнейших промышленных городов, а тогда имевшем значение лишь как железнодорожный узел с главными ремонтными, мастерскими. Этот давний Омск предстает теперь передо мной лишь как далекое видение с ребячьими забавами. Бумажные кораблики в дождевых лужах, игра на пустырях в лапту и в «чижика»…
Отец мой унаследовал профессию деда, тоже стал железнодорожником. Но уже не строителем, а эксплуатационником. Проще сказать, сцепщиком поездов, осмотрщиком вагонов, проводником, кондуктором. А позже — все-таки в детстве закончил он церковноприходскую школу — и табельщиком, конторщиком в депо.
Но степной пыльный Омск, — вспоминаю высокие черные вихри над городом, — сгубил его здоровье. Он заболел туберкулезом. В тяжелой форме. И это совпало с контрреволюционным мятежом в Сибири, с захватом власти Колчаком. А отец был активистом омского совдепа, начальником одной из рабочих дружин по охране спокойствия в городе. Значился в списках и стало быть…
Спешно пришлось покидать Омск. Но — куда? Вдобавок, и с кровохарканьем. Знакомый умный фельдшер посоветовал: в тайгу.
И вот мы забрались в отроги Восточного Саяна, поблизости от Нижнеудинска, в поселок всего из четырех дворов. Жить надо тем, что подарит тебе природа или ты сам своей сноровкой и силой сумеешь добыть у нее.
Отец — лежачий больной. Мне десять лет, а старшему брату Мише двенадцать. У матери домашних забот по горло. И мы с Мишей разделили обязанности. За ним огород, — в тайге овощи росли хорошо, — топливо на зиму, сено для коровы, а за мной — ружье, сети, охотничий промысел. Что-то из этого, конечно, делали и вдвоем.
Ружье — старая одноствольная берданка. Первый выстрел своей отдачей в плечо чуть не свалил меня с ног. А потом ничего, приспособился, стал настоящим таежным бродягой. И охотником добычливым и удачливым.
Мне та трудная жизнь никогда не была в тягость. Для городского мальчишки романтика, что ли, черт подери? Да, пожалуй, и романтика! Такая, что настраивает человека на свой лад уже до конца дней его.
Помнится, у Джека Лондона есть такой эпиграф к одному из его сборников рассказов: «К северу от 55 параллели нет ни божеских, ни человеческих законов». Не вступаю в спор с великим знатоком «белого безмолвия». Его земля другая, эпоха была другая, и другие страсти там владели людьми. Сибирь наша почти вся — «к северу от 55 параллели», и я утверждаю, что законы сибирской тайги самые божеские и самые человеческие. Больше того, величайшего, какое только можно представить, товарищества. Сибирскому охотнику, сколь ни богата у него была бы добыча за плечами, никогда такой же охотник не всадит в спину пулю из шестизарядного кольта, чтобы воспользоваться его успехом. Уголовники, «варнаки», всюду не в счет. Тяжело заболевшего товарища друг вытащит на себе из любой далекой тайги. А погибнуть случится на трудном пути — так вместе. И нет в тайге такого зимовья — срубленной на всякий случай и бог весть кем избушки — где не лежал бы обязательный запас сухого топлива и какой-нибудь пищи, чтобы заблудившийся человек мог там поесть и отогреться.
С одиннадцати лет, и даже очень часто в одиночку, шатаясь с ружьем за плечами по отрогам Саян в поисках добычи, я привык именно к этому «закону тайги» и знал, что тайга — она всегда и добрая и щедрая. Бояться в ней абсолютно нечего, кроме собственной несмышленности. Ну, конечно, меня кое-чему подучивали старшие наставники, обитатели трех остальных дворов в нашем поселке, вековечные таежники, но самым верным учителем оставалась все-таки житейская практика, ибо именно она-то обычно и задавала такие премудрые задачи, решение которых заранее никак не предусмотришь. И я не знаю как, посредством какого метода, руководствуясь какими признаками, но я достаточно свободно выберусь к жилью из самой дикой глухомани, опусти туда меня хоть на парашюте с завязанными глазами — так, интуитивно, летят птицы весной из теплых стран к своим северным гнездовьям — и в то же время очень просто могу запутаться в коридорах сложно построенного здания, либо в кривых улицах большого города.
