Стрельцов поймал такси и поехал в Измайлово.
На квартире Пахомовых он застал самого Петра Никанорыча, пьяного в дым, Дусю, тихо стонущую под стареньким суконным одеялом, и еще какого-то лохматого парня, тоже пьяного, назвавшегося Жорой. Веры Захаровны дома не было.
Петр Никанорыч и Жора резались в карты, азартно шлепали ими по столу. Кислый пивной дух шибанул Стрельцову в нос. Пиджак Петра Никанорыча валялся посреди комнаты на полу. Тут же худая, облезлая кошка грызла кусок копченой колбасы.
«Да, семейная обстановочка у девушки не из веселых», — подумал Стрельцов. И стал объяснять, кто он такой и почему здесь появился.
Прикрыв ладонью карты, Петр Никанорыч смотрел на него злым, мутным взглядом.
— Так, — сказал он, тяжело ворочая языком и выслушав Василия Алексеевича до конца, — извиняться, оправдываться, значит, пришел? Высказывать свое сострадание родителям? Нужно оно, твое сострадание! Дочь моя, кормилица, изломанная грузовиком, в больнице, а я нетрр… нетрудоспособный пенсионер, инвалид труда и войны, я что без нее? Мне твои извинения… — Он сделал резкое движение рукой, и карты посыпались на пол. — Убир-райся! Жора, пр-роводи гражданина до трамвая!
Жора молча поднялся. Идя чуть-чуть позади Стрельцова, короткими фразами подсказывал, куда повернуть. Он вел его через парк по какой-то совсем малохоженой тропе. Никто не попадался навстречу. Стрельцов пожалел, что отпустил такси. Жора тяжело сопел за спиной, и Василию Алексеевичу стало не по себе, будто его вели на расстрел.
— Профессор! — вдруг сказал Жора. — А ну, повернитесь! Снимите очки!
И когда Стрельцов, недоумевая, выполнил это, Жора ударил его по щеке. Спокойно, деловито. И после стоял, разглядывая, словно выискивая место, в какое можно бы еще побольнее ударить.
Василий Алексеевич тоже стоял не двигаясь. Щека у него пылала. Он понимал, что он сейчас полностью во власти этого хулигана. Убежать от него он не сможет, на помощь никто не придет, а вступить в драку с ним… Он едва удержался на ногах от одной лишь пощечины.
— Что вам нужно от меня? — сказал он, негодуя. — Дайте сейчас же дорогу!
— Мне нужно… Мне нужно… — сказал Жора. И снова, еще сильнее, ударил Василия Алексеевича по щеке. — Цыц! Ни с места!
Стрельцов бросился на него. Все-таки это единственное, что он должен сделать, хотя и неизвестно, что после этого произойдет. Он уже ощущал острую боль в левом боку, будто туда вошла сталь ножа. Перед глазами, словно крылья ветряной мельницы, кружились какие-то черные тени.
— Тихо, профессор! — И Жора сдавил ему обе руки в запястьях так, что Стрельцов вскрикнул. — Стоять смирно! Часы мне твои не нужны, я не вор. А деньги все отдай. Добровольно. На гостинцы для больной Лики Пахомовой, поскольку ты там извинялся и выражал готовность. — Он ловко выхватил бумажник из внутреннего кармана пиджака, выгреб деньги, а бумажник бросил вперед, на тропинку. — Шагай, профессор. И помни: деньги ты отдал мне добровольно. Забудешь об этом…
Он развернул Стрельцова и сильно толкнул в спину. Василий Алексеевич упал. А когда поднялся, Жоры не было и в помине. Только чуть шелестели остренькие листочки стоящих близ тропинки кустов.
Все это произошло так стремительно быстро, что Стрельцову представилось: это случилось не наяву, а в каком-то странном, фантастическом полусне. Но крапивным ожогом горела щека, впереди на тропинке лежал опустошенный бумажник и глухо, неровными ударами постукивало сердце. Стрельцов понял, что до трамвая ему сейчас не дойти, ни за что не дойти. Он положил таблетку валидола под язык, сунул в карман бумажник, сделал один шаг, второй, и вдруг его потянуло куда-то совсем в сторону…
Пришел в себя он не скоро. Все небо теперь было в тучах. Дул резкий ветер и шумно трепал ветви куста, под которым он неведомо как оказался. Стрельцов ощупал рукой лоб, весь в липкой испарине.
«Выходит, я еще жив», — подумал он. Почему-то совсем равнодушно, будто даже не о себе, а о ком-то постороннем. Превозмогая слабость, встал, двинулся по тропинке.
Постовому милиционеру у трамвайной остановки он рассказал обо всем, что с ним случилось. Милиционер вежливо козырнул, поморщился.
— Что же это, гражданин, без всякого сопротивления отдаете деньги, а потом с заявлением. Мужчина же вы все-таки, а не дамочка! К тому же днем… Давайте пройдем в отделение, составим протокол, запишем приметы. Жора? Ну, эти — все они Жоры.
— Сейчас мне некогда, — сказал Стрельцов, — я не могу с вами пройти в отделение. Притом я очень плохо чувствую себя.
— Ну, приходите, когда будет время. И здоровье позволит.
Такси теперь нанять было не на что. Стрельцов отыскал в кармане брюк несколько медяков. Их было достаточно, чтобы доехать до завода, пользуясь трамваем, метро и автобусом.
— Василий Алексеевич, на вас лица нет! — всплеснула руками Евгения Михайловна, когда он вошел в приемную. — И чего было вам приезжать? До конца работы осталось каких-нибудь два часа!
— Да знаете, задержался. А у меня до сих пор не готова заявка на цветные металлы. Совесть мучает.
— Ну-у! — протянула Евгения Михайловна. — Эго только вы такой щепетильный. А что думали снабженцы, когда вам сначала на подпись совсем муру какую-то представили?
Она знала все, и знала, что Стрельцов собственной рукой пересчитал, переписал чуть ли не всю полностью заявку. Теперь она, исправленная, проверенная, заново напечатанная, лежала у него на столе, ожидая подписи.
— Нет новостей, Евгения Михайловна?
— Нет, — она помялась немного. — Два раза звонил, спрашивал вас Владимир Нилыч Мухалатов.
— Соедините! Скорее!
— Я выясняла. Он просто хотел вас поблагодарить за все.
— А-а! — устало сказал Стрельцов. И опустился в кресло. — Тогда не надо.
— И потом, — Евгения Михайловна замялась еще больше, — приходила от Ивана Иваныча его секретарша Аля и велела, чтобы я… Да я лучше вам покажу!
Тут она принесла копию того самого протокола стенограммы, который готовила она, а подписывал Стрельцов после отъезда Фендотова в Тбилиси.
— Видите, — показывала Евгения Михайловна, — помните эту вот страничку, которую вы меня заставили перепечатывать?
— Да, помню, конечно.
— Иван Иваныч велел эту страничку изъять и восстановить все, как было.
Кровь медленно и тяжело прилила к вискам Стрельцова.
— То есть как — изъять? На ней же записаны подлинные мои слова!
— Я так и объяснила Але. Тогда Аля взяла весь протокол и отнесла Ивану Иванычу. А когда вернула мне, в нем вместо исправленной вами лежала прежняя страничка. Та, в которой вы хвалите Владимира Нилыча. И я не знаю… Рядом с нею я все-таки положила и вашу. Заново перепечатала с черновика и положила. Как вы скажете? Какую оставить в деле?
Стрельцов потер лоб рукой.
— Спасибо, Евгения Михайловна, спасибо! Пусть обе рядом так и лежат. Это совсем не имеет никакого значения.
— Да… Но Иван Иваныч, кажется, уехал в госкомитет.
— И это, Евгения Михайловна, не имеет никакого значения.
Она ушла. Стрельцов ладонями закрыл лицо. Все теперь стало понятно, вся эта дикая сцена у Жмуровой!
Иван Иваныч, перед отъездом в Тбилиси, на бланке завода — прямо в госкомитете, у Галины Викторовны, составил обстоятельное письмо, к которому он, Стрельцов, должен был только дослать в подкрепление протокол-стенограмму. Основываясь исключительно на письме Фендотова, председатель госкомитета Горин Федор Ильич скрепил своей подписью окончательный документ, создавший навечно славу «аккумулятору Мухалатова». Но когда протокол попал в руки Галины Викторовны, она увидела, что подлинное мнение Стрельцова совсем не совпадает с той его трактовкой, которая содержалась в ранее составленном письме Фендотова. А Стрельцов на заводе — все же фигура!
И вдруг об этом расхождении в документах станет известно Горину? Вдруг Стрельцов пойдет и еще дальше, не останется просто нейтральным — «у меня очень болит голова, и выступать я не буду», — а выступит против! Это же скандал, нонсенс! Так долго готовить документы и не подготовить. Что стоят работники госкомитета! А Стрельцов не раз намекал, что не симпатизирует Мухалатову. Вдруг у него действительно что-то есть и он выложит напрямую? А для Галины Викторовны Мухалатов — человек «из бетона, алюминия и стекла».