— А ты — не мотылек? Ты подумал, Володя? Ты обо всем подумал? — закричал Маринич.

Мухалатов медленно повернул голову направо, налево, прислушался. Сказал ворчливо:

— Здесь, правда, не очень громкое эхо, но все же отдается. Ты можешь регулировать силу своего голоса? Тебя интересует: обо всем ли подумал я. Если исходить из постулата бесконечности пространства и времени, обо всем подумать невозможно. А в том смысле, в каком ты заорал на меня, подумал. Я не уверен, может или не может быть у меня от «Не Может Быть» ребенок, но от Риммы, полагаю, не будет. Моей любви к ней для этого было, как я представляю, маловато, а ее любви ко мне — уж слишком много. Таким образом, эпитет «отец-мотылек» в наших отношениях с Риммой вряд ли возможен. Что еще ты собираешься мне поставить в вину?

— Но ты же держал себя с ней так… Я же сам был свидетелем… Ты влюблял ее в себя!

— «Влюблять в себя…» — медленно, как бы рассматривая на свет каждый слог, повторил Мухалатов. — Это очень похоже и на такие словосочетания: «умереть человека», «проснуть мальчика» и так далее. Ну, допустим, сама Римма действительно могла в меня влюбиться. Потому я и сижу сейчас под созвездием Андромеды, а не в одноименном кафе. «Влюблять» же в себя, согласно Михаилу Юрьевичу Лермонтову, умел только Печорин. Девушки нашего времени к черту пошлют любого Печорина, который вздумал бы их «влюблять в себя»! Уж если быть тому, так девушка и сама сумеет влюбиться. Что как будто и сделала Римма, и, как я уже определил, совершенно напрасно.

— Ты так спокойно, так издевательски рассуждаешь об этом!

— Просто моя обычная манера, ты и сам хорошо знаешь. А что я спокоен — я и должен быть спокоен. Небо не упало. И не упадет. Единственное, Римме сегодня поздно ночью придется возвращаться на дачу без провожатого. Но это ей приходилось делать всегда и раньше, до знакомства со мной. Притом это вполне безопасно, горят фонари, а иногда на платформе даже дежурит милиционер.

— Это цинично, отвратительно, все, что ты говоришь!

— Я не люблю Римму, понимаешь, Сашка, не люблю, как не люблю и все стрельцовское, начиная и кончая высокогуманным и высокоинтеллектуальным Василием Алексеевичем. Бродить под ручку с Риммой, танцевать, пить кофе и болтать о чем придется, признаюсь, мне было интересно. Но ведь есть же и пределы, когда надо останавливаться. И было бы, Сашка, куда отвратительнее, циничнее, если бы я стал продолжать свою затянувшуюся — черт! — «дружбу», что ли, с Риммой.

— Ты мог бы раньше остановиться! Если ты это все понимал.

— Да, я понимал. Но и Римма тоже ведь понимала, к чему клонится дело. Как она бегала последние дни за мной! И знаешь, Сашка, тут меня просто захватил спортивный интерес: посмотреть на нее, когда я скажу ей, какая все же она… Ну, что-нибудь вроде «дуры», только помягче. Не могу иначе: девушка!

Маринич сорвался с места, раздраженно отстраняя мелкие веточки, нависшие над скамейкой.

— Так почему… почему же… ты даже не посмотрел на нее? Почему ты заставил Римму сидеть в кафе в полном одиночестве и лишь догадываться, что все это значит!

— Спортивный интерес у меня уже иссяк, — пожимая плечами, спокойно ответил Мухалатов. — Дело в том, что с этой целью я сегодня под вечер как раз и направился на дачу к Стрельцовым. И представляешь, какие в своем воображении я видел лица? Но тут на пути мне попалась коза. Она исчерпала все.

— Какая коза? При чем здесь коза? — Маринич злился все большё.

— Беленькая, чистенькая коза. На веревке. Чем-то очень похожая на Дон-Кихота и на Василия Алексеевича. А у меня с собой была коробка зефира для Риммы. Она очень любит зефир. И не мог же я начать свой горький разговор, даже не предложив ей сладкого угощения!

— Ну?

— А кроме того, в кармане у меня оказался пакет молотого черного перца. Это предназначалось для Вероники Григорьевны. Обмолвилась как-то: нет в их магазинчике черного перца. Ну вот, я и приготовил зефир с начинкой, предложил козе. Меня давно занимало: какую морду сделает она? Сашка, это надо было видеть! После этого уже не имело никакого смысла идти к Стрельцовым. Коза изобразила сразу всех, все их семейство. Я вижу эту козью морду до сих пор.

— Какая жестокость! Володя, я больше не могу с тобой разговаривать… — И бросился прочь.

Мухалатов тоже вскочил, поймал его за руку:

— Постой! Постой! Да не горячись ты. Это, вероятно, в моем вдохновенном рассказе все получилось таким преувеличенно страшным. А на деле коза прокашлялась, потрясла своим коротким хвостиком и уже через пять минут как ни в чем не бывало принялась щипать зеленую травку. Да ты постой же, ну постой! Вот это-то больше всего меня и убедило в бессмысленности и полной ненужности какого-либо словесного объяснения с Риммой. Как и коза, она сегодня прокашляется, а завтра уже спокойно будет щипать зеленую травку. Пойми, я тоже хочу быть гуманистом.

— Ты только что отстаивал как высшее качество человека правдивость — правдивость во всем. А сам, оказывается, ломал комедию перед Риммой, обманывал девушку, заведомо лгал ей…

— «Это совсем другое» — я повторяю слова великого старца, Толстого Льва.

— Пусти!.. Пусти!.. Все это никак не укладывается у меня в голове, — говорил Маринич, пытаясь высвободить руку. — Римма всегда так хорошо к тебе относилась!

— И я в конкретных условиях из худшего выбрал для нее самое лучшее. Зачем бы я стал Римму бить еще словами?

— Бессовестный! Она о тебе написала такую восторженную статью!

— Она получила за нее гонорар, это ее обычная работа. Кроме того, хорошая статья прибавила ей и авторитет, что важно для молодой журналистки на будущее. Здесь все в полном порядке.

— Как будто статья Риммы тебе не прибавила ничего!

— Так что же, — в голосе Мухалатова появилась ленивая тягучесть, которая у него возникала всегда, когда ему надоедало спорить со своим собеседником и хотелось лишь диктовать самому, — так что же, в уплату, что ли, за эту статью я должен на Римме жениться? Вот это уж получилось бы и вправду совершенно безнравственным и жестоким!

— Не знаю, ну не знаю, Володя… К тебе всегда так хорошо относился Василий Алексеевич. Ты сам, я прекрасно помню, рассказывал, что это именно он подал тебе идею…

Мухалатов перехватил Маринича за плечи, силой посадил, придавил его к скамье.

— А разве я не требовал от Риммы, чтобы она непременно, еще в рукописи, показала отцу свою статью? И разве он ее не читал? Разве он не вычеркнул бы в ней все, с чем не согласен? И не вписал своих поправок? Церемониться ему было нечего. Перед ним лежала рукопись родной, любимой дочери, а не моя. Уж будь покоен, имей его идея для него действительную цену — он ее никак не продешевил бы! Он это понимал отлично. Статья Риммы — это прежде всего проверка совести Василия Алексеевича Стрельцова, как говорится, пробный оселок. Он дал «добро» статье. Иначе он не мог.

— Вот это и подтверждает его безупречную честность!

— А-га! А ты знаешь, что он потом отколол, на совещании у Фендотова, после того, как я удалился из кабинета? Он заявил, что выступать в мою поддержку не станет, что у него «болит голова». Ну, знаешь, Сашка, извини, я тоже кое-что в таких делах понимаю. И все это восприняли как трусливенький и жалкий намек на что-то такое… Спасибо, Иван Иваныч не растерялся. И спасибо еще — Галина Викторовна в госкомитете все сделала как надо. А если бы «больная голова», иными словами — протест Стрельцова попал в официальные документы? Надеюсь, Сашка, надеюсь, что результат в конечном счете был бы тот же самый, но каких нервов все это стоило бы мне и светлейшей Галине Викторовне! Так вот оно, лицо высоконравственного и высокоинтеллектуального товарища Стрельцова! А ты мораль читаешь мне. И хотел бы меня сделать его родственником.

Из одной лишь случайной фразы Василия Алексеевича и ты делаешь столь решительные выводы?

— Брось, Сашка! Ты помнишь школьный арифметический фокус: «Напиши любое трехзначное число, переверни его задом наперед и из большего вычти меньшее. Назови мне только одну крайнюю цифру полученной разности, и я назову тебе полностью весь результат». Стрельцов для меня уже очень давно такая крайняя цифра. Словом, понял ты меня или не понял, Сашка, согласен или не согласен со мной, черт я для себя сейчас или ангел, но я ухожу. Вскоре должна появиться Лариса. Кафе «Андромеда» уже закрыло свои гостеприимные двери, и меланхолически настроенная Римма, покашливая, едет в электричке на папину дачу. А я сегодня счастливый! Я подарил какой-то пухленькой Лилии большую корзину роз, подарил неизвестно кому свой лучший заграничный галстук, и я могу сегодня выкинуть еще черт знает что. Если я именно сегодня женюсь на Ларисе, это будет не самое удивительное и не самое безрассудное. Может быть, даже самое правильное. Хуже будет, если я встречу сейчас где-нибудь на этих романтически темных дорожках Галину Викторовну, и еще хуже «Не Может Быть»! До завтра, Александр Иванович! Прощай! А вечер мы провели с тобой в общем неплохо. Такая и само- и взаимопроверка всегда бывает полезна. Она укрепляет уважение к собственной личности. Пойдешь в больницу навещать Пахомову, то есть Лику Маринич, — от меня ей самый сердечный привет!