— Encore des Anglais![18] — сказала одна из них, как если бы это все объясняло.

Джеральд не церемонился с официантами, и чем больше они лебезили перед ним, тем он делался высокомернее; даже с метрдотелем он обходился как с поваренком. Он сделал заказ по-французски, громко, вместе с Софьей гордясь своим произношением, после чего их усадили за столик в углу, у большого окна. Софья устроилась на зеленом бархатном диванчике и обмахивалась веером из слоновой кости, который подарил ей Джеральд. Было очень жарко. Окна были открыты настежь, и звуки, шедшие с улицы, мешались со звяканьем, доносившимся из зала. В окне, на фоне густо-фиолетового неба, Софья увидела черный гигантский остов здания — то было новое здание Оперы.

— Все что душе угодно! — удовлетворенно сказал Джеральд, заказав суп со льда и игристый мозель.

Софья не ведала, что такое мозель, но полагала, что все, что угодно, лучше, чем шампанское.

В те времена «Сильвен» был типичным рестораном Второй империи^{64} и особенно славился как место, где можно поужинать. Дорогой и веселый, этот со вкусом оформленный ресторан был великолепной сценой, на которой лоретки, актрисы, порядочные женщины, а иной раз и гризетка, которой повезло в жизни, могли любоваться друг на друга сколько угодно. Общедоступность «Сильвена» не лишала его благопристойности; не многие другие рестораны смогли бы так успешно соперничать августовским вечером со злачными местами Булонского леса и темными закоулками Елисейских полей. Изысканное богатство нарядов, целые ярды изящного шитья, бесконечные рюши, более или менее откровенные намеки на то, что спрятано под расшитой тканью и что сильней всего бросалось в глаза, яркие шелка и муслины, вуали, перья и цветы, небрежно выставленные на всеобщее обозрение, покоящиеся на зеленых бархатных подушках и многократно повторенные зеркалами в золоченых рамах, — все это зрелище опьянило Софью. Ее глаза лучились. Она с охотой отведала супу и пригубила вино, хотя, как ни старалась, привыкнуть к нему не могла, а затем, увидев на большом столе, уставленном фруктами, ананасы, сказала Джеральду, что ей именно этого и хочется, и он заказал ананас.

Когда к Софье вернулись разум и самообладание, она пустилась с Джеральдом в обсуждение чужих туалетов. Этим она могла заниматься безнаказанно, поскольку ее собственное платье бесспорно было выше критики. Некоторые наряды она безоговорочно осудила, и не нашлось ни одного, который бы заслужил ее полное одобрение. В потоке пылких, пристрастных замечаний излилась вся нелепая придирчивость, порожденная ее возрастом и провинциальностью. Однако у нее хватило ума, чтобы спустя некоторое время понять по тону Джеральда и по выражению его лица, что она ведет себя как надоедливая дурочка. Тогда Софья ловко перевела разговор на качество портновской работы, которую — она сделала упор на слово «работа» — объявила неподражаемой. Софья полагала, что знает цену швейному мастерству, и ее небольшой, но твердо усвоенный опыт рисовал ей картину целого города, переполненного девушками, которые шьют, шьют и шьют день и ночь. Те несколько дней, что они провели в Париже в промежутках между поездками в Шантильи^{65} и другие места, она дивилась изобилию и роскоши магазинов; ей было непонятно, как могут процветать все эти лавки, если взять за эталон Площадь св. Луки. Но теперь, когда Софья впервые по-настоящему разглядела пошловатую и двусмысленную роскошь одного из целой сотни ресторанов, ей стало непонятно, как может хватить всех этих лавок. Ей пришло в голову, что здешняя дороговизна весьма выгодна для хозяев магазинов. Право, мысли, проносившиеся одна за другой в ее очаровательной глупой головке, образовывали удивительную мешанину.

— Ну, как тебе «Сильвен?» — спросил Джеральд, которому не терпелось удостовериться, что его любимый ресторан должным образом ошеломил ее.

— Ах, Джеральд! — шепнула она, показывая, что этого не выразить словами, и легонько коснулась его руки своей ручкой.

С лица Джеральда улетучилась скука, вызванная ее критикой недостатков в парижских туалетах.

— Как ты думаешь, о чем говорят за тем столом? — сказал он, кивнув в сторону трех шикарных лореток и двух господ средних лет, устроившихся за соседним столиком.

— О чем?

— О казни убийцы Ривена. Она состоится послезавтра в Осере. Они хотят отправиться туда всей компанией.

— Что за ужасная идея! — воскликнула Софья.

— У них же тут гильотина! — сказал Джеральд.

— И казнь показывают всем, кто захочет?

— Разумеется.

— По-моему, это чудовищно.

— Конечно. Поэтому людям и нравится. Кроме того, Ривен не простой преступник. Он очень молод и хорош собой, из приличного общества. А убил он знаменитую Клодину…

— Клодину?

— Клодину Жакино. Ты, разумеется, не знаешь, кто это. Она знаменитая… э… распутница сороковых годов. Сколотила капиталец и уехала в родной город.

Софья, как ни старалась доиграть до конца роль всеведущей женщины, покраснела.

— Значит, она старше его?

— Лет на тридцать пять старше, это уж точно.

— За что он ее убил?

— Денег давала мало. Она была его любовницей… точнее, одной из его любовниц. Понимаешь ли, Ривену нужны были деньги для его молоденькой подружки. Он убил старуху и снял с нее все драгоценности. Она всегда надевала лучшие свои драгоценности, когда он приходил к ней, а уж у такой женщины камушков хватает. Похоже, она давно боялась, что Ривен ее убьет.

— Зачем же она его к себе пустила? Зачем надела драгоценности?

— Затем, что ей нравилось бояться, дурашка! Некоторые женщины тогда только и счастливы, когда их страх разбирает. Чудно, правда?

Под конец этих откровений Джеральд пристально глянул жене в глаза. Он прикидывался, будто такие истории — самое обычное дело, и смутить они могут только ребенка. Внезапно погрузившись в чужой мир, до предела откровенный в своей чувственности и эстетстве, оказавшись под руководством молодого человека, для которого ее до конца не сформировавшийся ум служил самой привлекательной игрушкой, Софья в глубине души ощутила неловкость, ей не давали покоя мотыльки дурных предчувствий и неясных мыслей. Она опустила глаза. Джеральд самодовольно рассмеялся. Софье больше не хотелось ананаса.

Как раз в этот момент в ресторан вошла дама, с появлением которой в зале на мгновение прекратились все разговоры. Это была высокая зрелая женщина — поверх фиолетово-черного шелкового платья на ней была надета просторная развевающаяся sortie de bal[19] алого бархата, завязанная под подбородком золотыми кистями. Ни один туалет не мог бы выдержать сравнения с этим нарядом, арабским по очертаниям, русским по расцветке и парижским по стилю. Накидка сверкала. Тяжелые волосы женщины были перевязаны лентами с витым золотым шнурком и пурпурными розочками. За дамой вошел молодой англичанин в вечернем костюме и исключительно холеными бакенбардами. Женщина подплыла, тяжело дыша, к соседнему столику и уселась за него с привычным, почти скучающим видом. Она села, сбросила с царственных плеч накидку и выпятила грудь. Не обращая, казалось, внимания на англичанина, который с надменным видом расположился напротив, она обвела презрительным взглядом огромных глаз ресторан, спокойно и величественно принимая вызванное ее появлением любопытство. Ее красота была, бесспорно, изумительна и все еще лучезарна, но цветение близилось к концу. Женщина была великолепно напудрена и нарумянена, ее руки были безукоризненны, ресницы — длинны. Трудно было заметить в ней недостатки, если не считать чрезмерной пышности, типичной для блондинок, которые тщетно борются с тучностью. Костюм ее сочетал смелость с требованиями моды. Она небрежно положила на стол руку, унизанную кольцами, и, подавив своим великолепием весь ресторан, приняла из рук метрдотеля карту и углубилась в ее изучение.