Ее стремительный отъезд из пансиона Френшема, без соблюдения какого бы то ни было церемониала, теперь поразил ее своей мучительной трогательностью. Она сошла по десяти ступенькам крыльца — и карьера ее окончилась, завершилась. Удивительно, с какой нежностью вспоминала Софья теперь свою тяжелую, трудную, выматывающую жизнь в Париже! Ибо, даже если она, сама того не понимая, любила эту жизнь, она никогда ей не радовалась! Она всегда сравнивала Францию и Англию не в пользу Франции, всегда осуждала французский темперамент в делах, всегда считала, что с французскими торговцами «сама не знаешь, на каком ты свете». А теперь они проносились перед нею, исполненные необычайного очарования, эти вежливые лгуны, всегда готовые пощадить чужие чувства, всегда аккуратные и подтянутые. А французские магазины — как изысканно они оформлены! В Париже радует глаз даже лавка мясника, а мясная лавка на Веджвуд-стрит, которую она помнит с детства и которую видела мельком из кеба, — это же просто бойня! Софью тянуло в Париж. Ее тянуло вдохнуть парижский воздух. Эти провинциалы в Берсли и не подозревают, что такое Париж! Они не оценили и никогда не оценят тех чудес, которых добилась она там, на ярмарке чудес. Возможно, они и догадываются, что остальной мир совсем не похож на Берсли. Но их ничего не интересует. Даже Констанции в тысячу раз интереснее передавать пустячные местные сплетни, чем слушать рассказы о парижской жизни. Случалось, Констанция выражала легкое удивление перед тем, что рассказывала Софья. Но она никогда не удивлялась по-настоящему, ибо ее любопытство ограничивалось рамками Берсли. Как и все остальные, Констанция страдала поразительным, закостенелым провинциальным эгоизмом. И если бы Софья сообщила Констанции, что у парижан голова растет из живота, Констанция пробормотала бы в ответ: «Ну и ну! Господи боже мой! Бывает же такое! Вот у младшего сына миссис Бриндли, у него, у бедняжки, тоже голова свернута набок!»

Из-за чего горевала Софья? Она и сама не знала. Она могла делать что угодно, могла ехать куда пожелает. Ее не тяготили ни заботы, ни ответственность. Мысль о муже давно уже не вызывала в ней никакого чувства. Она была богата. Мистер Кричлоу скопил для нее почти такую же сумму, какую она заработала сама. Ей не по силам самой израсходовать все состояние. Она не знает, на что его потратить. Все, что можно купить, у нее есть. У нее нет никаких желаний, кроме одного — быть счастливой. Если бы тысяч за тридцать можно было купить такого сына, как Сирил, она бы его купила. Ей горько было, что у нее нет детей. В этом она завидовала Констанции. Ребенок, вот то единственное, что стоит иметь. Она чересчур свободна, ее не обременяет ответственность. У нее есть сестра, но Софья одинока. Удивительно, как капризна судьба. Софье пятьдесят, и она одна.

Но мысль о том, чтобы снова оставить Констанцию после того, как они воссоединились, не нравилась Софье. Эта мысль лишала ее покоя. Она не понимала, как проживет без Констанции. Она одинока, но у нее есть сестра.

Софья первой спустилась вниз и обменялась несколькими словами с Эми. Она постояла на крыльце, в то время как Фосетт знакомилась с любимой сточной канавой Снежка. Было морозно.

Когда вниз сошла Констанция, она увидела, что на накрытом к завтраку столике лежит зонтик — подарок, который Софья привезла ей из Парижа. Было бы невозможно найти ничего лучше. Зонтик произвел бы впечатление даже на тетю Гарриет. Ручка зонтика была позолоченная, с инкрустацией из опалов; кончики спиц тоже были позолочены, именно эта деталь ошеломила Констанцию. Честно говоря, на Площади ни сном ни духом не ведали о том, что роскошь зашла так далеко. Что кончики спиц позолочены, как и ручка, — это уже вовсе чудеса. Софья спокойно объяснила, что так теперь делают сплошь и рядом. Впрочем, она не скрывала, что зонтик действительно высшего класса и что с ним без стыда можно показаться даже королеве. Она добавила, что даже если Констанции придется перетягивать зонтик, то спицам (модель «Чудо-фокс»), их позолоченным кончикам и ручке не будет сноса. Констанция радовалась, как дитя.

Они решили вместе отправиться за покупками. Про себя они думали, что раз уж Софью придется представлять соседям, то пусть лучше это случится раньше, чем позже.

Констанция посмотрела на небо.

— Вряд ли будет дождь, — сказала она. — Но зонтик я, пожалуй, возьму.

По утрам Софья ходила в теплых комнатных туфлях. Эту привычку она усвоила на улице лорда Байрона — скорее случайно, чем с намерением использовать шлепанцы для незаметного надзора за прислугой. Ее комнатные туфли послужили непосредственной причиной важных событий на Площади св. Луки. Софья прожила у Констанции уже целый календарный месяц — право, удивительно, как летит время! — и освоилась в доме. Постепенно напряжение в отношениях между сестрами исчезло. В особенности Констанция ничего не скрывала от Софьи и рассказала ей о малых и больших недостатках Эми и обо всех прочих неполадках в домашнем механизме. Обедали теперь за столом, покрытым обычной скатертью, а в дни «генеральной уборки» в нижней гостиной Констанция, посмеиваясь, просила Софью извинить Эми за ее передник, который у служанки не было времени сменить. Короче, Софья перестала быть чужой в доме, и никто не считал нужным выдавать желаемое за действительное. Несмотря на грязь и провинциальность Берсли, Софья получала удовольствие от близости с Констанцией. Что касается Констанции, то она была просто счастлива. В разговорах сестер между собой все чаще появлялись нотки нежности, и в глубине души эти внезапные и неожиданные проявления чувства были очень приятны им обеим.

Воскресным утром, прожив уже три недели в Берсли, Софья встала очень рано, надела халат и комнатные туфли и явилась в спальную Констанции. Софья была несколько обеспокоена здоровьем Констанции, и ей самой было приятно это беспокойство, которого Софья ничуть не скрывала. Эми со свойственной ей небрежностью утром в субботу преступно не заперла дверь, ведущую из нижней гостиной на улицу, и Констанция заметила это упущение, только когда за завтраком почувствовала, что ей дует в ноги. Она всегда сидела спиной к двери, в матушкином кресле-качалке с рифленой спинкой, а Софья на том месте — но не на том стуле, — на котором в сороковые годы сиживал Джон Бейнс, а в семидесятые и позже — Сэмюел Пови. Сквозняк испугал Констанцию. «У меня снова начнется ишиас!» — воскликнула она, и Софью изумил страх, прозвучавший в голосе сестры. К вечеру ишиас действительно вновь навестил седалищный нерв Констанции, и у Софьи впервые был случай разобраться, какие муки пульсирующий ишиас способен принести своей жертве. Вдобавок к ишиасу Констанция подхватила насморк и, чихая, испытывала острейшую боль. Насморк Софья быстро вылечила. Констанция была уложена в постель. Софья хотела было вызвать врача, но Констанция заверила ее, что доктор не скажет ей ничего нового. К боли Констанция относилась с ангельским терпением. Софью поражала слабая и нежная улыбка, с которой Констанция лежала в постели, обложенная грелками и измученная болью. Это заставило Софью задуматься о сильном характере Констанции и о том, как разнообразно проявляет себя натура Бейнсов.

Итак, в воскресенье утром Софья встала рано, сразу после Эми.

Выяснилось, что Констанции несколько лучше в том, что касается невралгии, но что она истерзана бессонной ночью. Хотя Софья сама спала плохо, ей почему-то стало совестно перед не сомкнувшей глаз сестрой.

— Ах ты бедняжка, — исполнясь сочувствия, прошептала Софья. — Подожди, я сейчас сама приготовлю тебе чай.

— Чай сделает Эми, — сказала Констанция.

Софья решительно повторила: «Я сама» — и, убедившись, что пока нет необходимости менять грелки, неслышно сошла вниз в своих комнатных туфлях.

Спускаясь по темной кухонной лестнице, она услышала голос Эми, восклицавшей в раздражении: «Да поди ты вон!», и тявканье Фосетт. Софья в гневе хотела броситься вниз, но сдержалась. Ее отношение к Фосетт не было отмечено сердечностью, а ее отношение к собакам в целом было строгим: даже оставшись наедине с собакой, она очень редко целовала ее, как это обычно делают владельцы животных. Но Софья любила Фосетт, и более того, в последнее время любовь эта усилилась из-за насмешек, которыми жители Берсли осыпали это необычное существо. К счастью для самолюбия Софьи, в Берсли не было возможности остричь Фосетт, и таким образом собака с точки зрения горожан день ото дня становилась все менее забавной. Поэтому Софья могла, не теряя достоинства, подчиниться силе обстоятельств, хотя никогда не подчинилась бы городскому общественному мнению. Софья догадывалась, что Эми не любит Фосетт, но тон, в котором служанка произнесла свои слова, явно указывал, что Эми проводит различие между Фосетт и Снежком, и это огорчило Софью куда больше, чем тявканье ее любимицы.