— Как по-твоему, похож он на меня, Констанция? — спросила она.

— Если бы я хоть малость был похож на вас внешне! — мгновенно ответил Сирил, а Констанция сказала:

— Он младенцем был очень на тебя похож. Он был очарователен. В школьные годы он выглядел совсем иначе. А в последнее время сходство опять стало заметно. Сирил очень изменился после школы, он ведь был довольно толстым и неуклюжим мальчишкой.

— Толстым и неуклюжим? — воскликнула Софья. — Вот никогда бы не подумала!

— Уверяю тебя, — настаивала Констанция.

— Ах, матушка, — сказал Сирил, — жаль, что ты не нарезала торт. Я бы съел кусочек. Но, конечно, если ты его выставила просто, чтобы мы полюбовались.

Констанция вскочила и схватила нож.

— Перестань дразнить мать, — сказала Сирилу Софья. — Констанция, не хочет он торта — ведь он и так объелся.

И Сирил крикнул:

— Да-да, мамаша, не надо его нарезать. Я сыт. Я просто дурачусь.

Но Констанция никогда не понимала подобных шуток. Она отрезала от торта три куска и протянула блюдо Сирилу.

— Говорю тебе, я сыт! — взмолился он.

— Ну же! — упрямо сказала Констанция. — Я жду! Сколько еще прикажешь держать перед тобой блюдо?

И Сирилу пришлось взять кусочек. Взяла кусочек и Софья. Когда Констанция испытывала воодушевление, ни сын, ни сестра не могли ей сопротивляться.

Несомненно, Констанция целиком и полностью была довольна вечером: собаки играли, газ ярко освещал великолепный стол, Софья и Сирил вели тонкую беседу, общий разговор тек свободно и весело, а порой переходил в веселую болтовню. Констанция должна была бы испытывать прилив счастья, к тому же ее ишиас на время отступил. Но в счастье ее была червоточина. Обстоятельства, сопровождающие приезд Сирила, огорчили ее, даже ранили, хотя она себе в этом не признавалась. Утром она получила коротенькое письмецо от Сирила, в котором он объяснил, что не смог приехать, и довольно туманно обещал, вернее — сулил, что заедет в другой раз. Это письмо было наделено теми же главными недостатками, что и отношение Сирила к матери в целом: оно было небрежным и нечистосердечным. В нем ни слова не говорилось о том, что помешало приезду Сирила. Сирил вечно все скрывает. Ее сильно расстроило это письмо, и она даже не показала его Софье, так как оно унижало ее как мать и выставляло Сирила в неблагоприятном свете. Затем, около одиннадцати Софья получила телеграмму.

— Все в порядке, — сказала Софья, прочитав телеграмму. — Он приедет вечером!

И она протянула Констанции телеграмму, в которой, говорилось: «Хорошо приеду тем же поездом сегодня».

И тут Констанция узнала, что когда вчера Софья внезапно выбежала из дому перед чаем, она отправилась отбивать депешу Сирилу.

— Что ты ему написала? — спросила Констанция.

— Ах! — беззаботно ответила Софья. — Я написала, что он должен приехать. В конце концов, Констанция, ты важнее всяких дел! И поведение Сирила мне несимпатично. Я потребовала, чтобы он приехал.

Софья тряхнула своей гордой головой.

Констанция сделала вид, что довольна и благодарна. Однако рана не затянулась. Выходит, у Софьи влияние на Сирила сильнее, чем у нее! Софья и видела-то его всего раз, а он уже ходит по струнке. Сирил никогда бы не пошел на такое ради матери. Что же ему мешало приехать, если одной телеграммы от Софьи достаточно, чтобы… Софья тоже вечно все скрывает. Она пошла себе и дала телеграмму, а ей не сказала ни слова, пока не был получен ответ, чуть не через сутки! Софья все скрывает, и Сирил все скрывает. Они похожи друг на друга. Они привязались друг к другу. Но в Софье много всего намешано. Когда Констанция спросила ее, поедет ли Софья снова на станцию встречать Сирила, сестра надменно ответила: «Ну уж нет! Довольно я навстречалась. Если не приезжаешь вовремя, не жди, что тебя встретят».

Когда Сирил подъехал к крыльцу, его уже поджидала Софья. Она быстро спустилась по лестнице. «Ничего не говори матери о моей телеграмме», — торопливо шепнула она Сирилу, так как времени на детальные объяснения не было, Констанция уже вышла на площадку второго этажа. Констанция не слышала шепота, но видела, как они шептались, как на лице Сирила появилось виноватое, озадаченное выражение и как оба они, подобно неумелым заговорщикам, приняли таинственный вид. У них был какой-то «секрет», о котором не знает она, мать! Разве удивительно, что это причинило ей боль? Она слишком горда, чтобы заговаривать об этих телеграммах. А поскольку ни Сирил, ни Софья тоже о них не заговаривали, то об обстоятельствах, заставивших Сирила изменить свои планы, не было сказано ни слова, что, конечно, очень странно. К тому же Сирил был общительнее, чем когда-либо, — в присутствии тетушки он переменился. Правда, и с матерью он обращался безукоризненно. Но про себя Констанция повторяла: «Это из-за Софьи он так со мной ласков».

Когда они после чая поднялись в верхнюю гостиную, Констанция, бросив взгляд на «Вечернюю пирушку», спросила:

— Тебе нравится?

— Что? — Сирил посмотрел на гравюру. — А, ты поменяла их местами! А зачем?

— Ты же сам говорил, что так будет лучше, — напомнила ему Констанция.

— Разве? — искренне поразился Сирил. — Что-то не помню. Хотя, — добавил он, — так и впрямь лучше. А еще лучше было бы вернуть все как было.

Он посмотрел на Софью и, скорчив гримасу, дернул плечом, словно хотел сказать: «Славно я пошутил!»

— Все как было? — удивилась Констанция и, сообразив, что он поддразнивает ее, сказала: — Безобразник! — и притворилась, что хочет надрать ему уши. — Ты ведь когда-то любил эту картину! — добавила она с иронией.

— Да, любил, мамаша, — покорно согласился Сирил. — Не стану спорить.

Он обнял ее и расцеловал.

В гостиной он закурил, сел за пианино и стал играть вальсы собственного сочинения. Констанции и Софье эти вальсы были не совсем понятны. Но они восхищались всем подряд и особенно хвалили один вальс. Констанции было приятно, что они с Софьей одного мнения. Сирил же заявил, что этот вальс и есть самый худший. Когда он перестал играть, Констанция рассказала ему об Эми.

— А, — кивнул Сирил, — она сама сообщила мне об этом, когда принесла ко мне в комнату кувшин с водой. Я не хотел про это заговаривать — тема невеселая.

В его безразличном тоне послышался известный интерес, желание узнать подробности. И он их узнал.

Без пяти десять, когда Констанция уже позевывала, Сирил сделал сообщение, которое прозвучало как взрыв бомбы перед камином.

— Ну-с, — сказал он, — в десять у меня назначена встреча с Мэтью в Консервативном клубе. Мне пора. Ложитесь без меня.

Сестры запротестовали, особенно живо — Софья. На этот раз боль испытывала она.

— Это деловое свидание, — сказал Сирил в свою защиту. — Мэтью завтра рано утром уедет, другого времени для встречи не остается, — и, поскольку Констанция была мрачна по-прежнему, он добавил: — Дело есть дело. Не думайте, что я только и знаю, что развлекаться.

И ни слова о том, что за дело! Никаких объяснений! Если уж говорить о делах, Констанции было известно одно: она ежегодно дает ему триста фунтов и оплачивает счета от портного. Когда-то сумма казалась ей огромной, но она давно к ней привыкла.

— На мой взгляд, тебе лучше было бы принять мистера Пил-Суиннертона здесь, — сказала Констанция. — Вы могли бы где-нибудь уединиться. Не нравятся мне эти свидания в клубе в десять вечера.

— Ладно, спокойной ночи, мамаша, — сказал Сирил и встал. — До завтра. Я возьму ключ от наружной двери. Пусть уж карман растянется — ничего.

Софья уложила Констанцию и подала ей две грелки, на случай, если начнутся боли. Почти все время сестры молчали.

Софья сидела на диване в нижней гостиной. Ей казалось, что, хотя прошло чуть больше месяца с ее приезда в Берсли, у нее уже появились новые интересы и новые заботы. Как ни странно, Париж и парижская жизнь ушли в прошлое. Случалось, Софья часами не вспоминала о Париже. Думать о Париже было неприятно — не могут Париж и Берсли быть реальными одновременно! Пока она ждала, сидя на диване, ей вспоминался Париж. Не удивительно ли, что теперь ее гнетет забота о благополучии Констанции, как раньше одолевало беспокойство за судьбу пансиона Френшема. «Жизнь моя сложилась странно, — думала Софья, — но если взять каждую ее часть по отдельности, все покажется совершенно заурядным… Как-то она кончится, моя жизнь?»