— Надеюсь, мамаша, вы не забыли о блузе, которую я просил, а? — Она понимала, что он над ней подшучивает, но, прекрасно сознавая нелепость своего поведения, она, как всегда, сделала вид, что воспринимает его слова серьезно, и сразу взяла в руки лежавшую на софе блузу. Когда блуза была закончена, он внимательно осмотрел ее и с удивлением воскликнул:

— О небо! Как красиво! Где вы нашли такой рисунок? — Он продолжал разглядывать блузу, улыбаясь от удовольствия. Он перелистал «Руководство по вышиванию» с тем же выражением детского, восхищенного удивления и унес книгу в студию. — Я должен показать это Суиннертону, — сказал он.

Ей же показалось странным, что он назвал «красивой» простую вышивку по образцу, какой она занималась всю жизнь. Что касается его «искусства», то она перестала его понимать. Единственным украшением студии был японский эстамп, который, по ее мнению, как картина просто противоречил здравому смыслу. Она же предпочитала ранние рисунки сына, изображавшие мускусные розы и живописные замки, к которым он сам относился теперь с безжалостным презрением. Некоторое время спустя он обнаружил, что она кроит еще одну блузу.

— Это еще зачем? — спросил он.

— Ну как же, — ответила она, — тебе ведь не хватит одной блузы. Как ты обойдешься, когда эта пойдет в стирку?

— В стирку? — неуверенно повторил он. — А ее не надо стирать.

— Сирил, — заявила она, — не испытывай моего терпения! Я собиралась сшить тебе полдюжины.

Он присвистнул.

— Со всей этой вышивкой? — спросил он, пораженный ее намерением.

— А почему бы нет? — сказала она. В годы ее молодости любая вышивальщица делала не менее полдюжины вещей, чаще — даже дюжину, а иногда полдюжины дюжин.

— Что же, — пробормотал он, — должен признаться, упорства вам не занимать!

Она вела себя таким же образом во всех случаях, когда он выражал удовольствие по какому-нибудь поводу. Если он хвалил некое блюдо, употребляя принятое в этих краях выражение «я бы еще куснул!», или просто облизывался, она, поглядывая на него, кормила его до полного пресыщения.

Жарким августовским днем, перед самым их отъездом на остров Мэн^{53}, где они собирались с месяц отдохнуть, Сирил пришел, вспотевший и бледный, домой и бросился на диван. На нем был серый костюм из альпаги, и он, несмотря на растрепанные, влажные от пота волосы и на жару, являл собой образец изысканной элегантности. Он громко вздыхал, прислонившись головой к покрытой салфеткой спинке дивана.

— Итак, матушка, — уставившись в потолок, произнес он с деланным спокойствием, — я получил его.

— Что получил?

— Право учиться бесплатно. Национальную стипендию. Суиннертон говорит, это чистое везение. Но я таки получил его. Слава Берслийской художественной школе!

— Право учиться бесплатно? — повторила она. — А что это? Что это такое?

— Но, матушка! — с некоторой горячностью упрекнул он ее. — Не хотите же вы сказать, что я ни слова не говорил об этом?

Он закурил, пытаясь скрыть чувство неловкости, возникшее из-за того, что он заметил, как она взволнована.

Даже смерть мужа не нанесла ей такого страшного удара, как тот, который она получила от своего, погруженного в грезы сына.

Это известие было для нее почти неожиданным. Правда, несколько месяцев тому назад, он, как обычно, между прочим что-то сказал о праве на бесплатное учение. Рассказывая о созданной им чаше, он упомянул, что директор Художественной школы хорошо отозвался о ней и предложил ему стать соискателем стипендии, а поскольку он и по другим причинам имеет право попасть в число соискателей, то может послать кубок в лондонский музей в Саут-Кенсингтоне^{54}. Сирил добавил, что Пил-Суиннертон насмехался над этой затеей, называя ее нелепой. Тут-то она поняла, что право на бесплатное учение влечет за собой постоянное проживание в Лондоне. Ей следовало бы еще тогда погрузиться в пучину страха, потому что Сирилу была свойственна крайне огорчительная манера как бы между прочим упоминать такие вопросы, которые он сам считал очень важными и на которые обращал серьезное внимание. По натуре он был скрытен, а строгость отца еще усугубила эту черту. Он действительно говорил о соискательстве столь небрежно, что она вскоре перестала тревожиться, полагая, что это событие едва ли произойдет или произойдет не скоро, и поэтому не стоит о нем думать. Она просто почти забыла о тех своих волнениях. Лишь изредка она испытывала мимолетный приступ тупой боли, подобный вестнику рокового недуга. Но, как всякая женщина на ранней стадии болезни, она спешила утешить себя: «Какая глупость! Ничего серьезного быть не может!» А теперь она обречена. Она знала это. Она знала, что взывать к нему бесполезно. Она знала, что ждать милосердия от ее доброго, трудолюбивого, мечтательного сына можно с тем же успехом, что и от тигра.

— Значит, буду иметь фунт в неделю, — сказал Сирил. Молчание матери и ужас, написанный у нее на лице, усиливали его смущение. — И учиться, конечно, бесплатно.

— Сколько времени это будет продолжаться? — собравшись с силами, спросила она.

— Ну, — ответил он, — это зависит от обстоятельств. Официально — один год. Но если работать как следует, то обычно три года.

Если он останется там на три года, то уже никогда не вернется обратно — в этом сомнений нет.

Как яростно и отчаянно взбунтовалась она против этой нежданной жестокости судьбы. Она была убеждена, что до сих пор он всерьез и не думал об отъезде в Лондон. Но то, что правительство предоставит ему возможность учиться бесплатно, да еще добавит по фунту в неделю, в какой-то мере толкнуло его на эту поездку. Однако ведь не отсутствие средств воспрепятствовало бы его отъезду в Лондон. Почему же именно предложение средств для учения заставляет его поступить так? В этом не было никакой логики. Вся история носила зловеще нелепый характер. Случайно, совершенно случайно учитель рисования в Институте Веджвуда предложил послать кубок в Саут-Кенсингтон. И в результате этой игры случая она оказалась обреченной на пожизненное одиночество. Слишком чудовищно, невероятно жестоко!

С какой бесплодной и мучительной ненавистью повторяла она мысленно: «Если бы… Если бы…». Если бы детские склонности Сирила не поощрялись! Если бы он удовольствовался продолжением дела отца! Если бы она отказалась подписать контракт с фирмой «Пил» и оплачивать учение! Если бы он не сменил карандаш на глину! Если бы учителю рисования не пришла в голову роковая «идея»! Если бы она воспитала Сирила в традициях послушания и предпочла бы постоянную безопасность временным перемириям!

В конце концов он не может уехать без ее согласия. Он еще не достиг совершеннолетия. И ему потребуется много денег, которые он может получить только у нее.

Она могла бы отказать… Нет! Отказать она не может. Он — ее господин, тиран. Она с самого начала уступала ему ради сохранения повседневного уютного покоя. Она принесла вред и себе и ему. Она была испорчена сама и испортила его. А теперь он готов отплатить, подвергнув ее вечным страданиям, и ничто не собьет его с этого пути. Так всегда ведут себя испорченные дети! Разве она не наблюдала такого в других семьях и не читала им нравоучений?

— Вас не очень-то радует все это, мама! — сказал он. Она вышла из комнаты. Его ликование по поводу разлуки с Пятью Городами и с нею, хотя он его и скрывал, обнаруживалось более явно, чем она могла перенести.

На следующий день «Сигнал» опубликовал особое сообщение, посвященное этому событию. Выяснилось, что уже в течение одиннадцати лет Пять Городов ни разу не удостаивались национальной стипендии. Жителей округа просили не забывать, что мистер Пови добился успеха в честном соревновании с самыми одаренными юношами во всем королевстве, причем в той области, которою он заинтересовался совсем недавно; при этом не надо забывать, что правительство назначает ежегодно только восемь стипендий. Имя Сирила Пови переходило из уст в уста. Все, встречавшие Констанцию на улице или в лавке, непременно говорили ей, что она должна гордиться таким сыном, но что, по правде сказать, они нисколько не удивлены… и как горд был бы его бедный отец! Некоторые с сочувствием давали ей понять, что материнская гордость — это роскошь, которая может стоить слишком дорого.