Однако, как ни странно, в других вопросах Сирил иногда одерживал победы. Например, однажды он пришел домой с сообщением, что настоящей собакой можно считать только бультерьера, все остальные породы звания собаки недостойны. Внук Фэн скончался в расцвете юных сил, проглотив куриную косточку, пронзившую его внутренности, и Сирилу удалось настоять, чтобы отец купил бультерьера. Животное оказалось воплощением отталкивающего уродства, но отец и сын состязались в непреклонных и решительных восхвалениях его непревзойденной красоты, а Констанция по доброте душевной присоединилась к этому измышлению. Его нарекли именем Лев, а двери лавки после одного-двух досадных происшествий закрылись перед ним навсегда.

Но самая поразительная победа Сирила была связана с проблемой, где провести осенние каникулы. Он принялся говорить о море, как только стал школьником. Выяснилось, что его полное незнакомство с морем вредно отражается на его положении в школе. Кроме того, он давно уже полюбил море, он нарисовал сотни трехмачтовых кораблей с поднятыми лиселями и знает разницу между бригом и бригантиной. Когда он впервые сказал: «Послушайте, мама, почему бы нам в этом году не поехать вместо Бакстона в Лландадно^{43}?» — мать решила, что он сошел с ума. Одна лишь мысль о том, чтобы не поехать в Бакстон, казалась непостижимой! Разве не испокон веку они ездили в Бакстон? Что скажет хозяйка дома, который они арендуют? Как они смогут посмотреть ей в глаза после такого? Потом… вообще!.. Изрядно испуганные и не понимая, как произошел этот переворот, они поехали в Лландадно. Все-таки поехали. И принудила их поступить так сила воли Сирила, Сирила, который ничего не смыслил в теоретических построениях.

Переезд школы Сирила в более просторное здание, а именно — в Шопорт-Холл, старинный дом, окруженный пятью акрами земли, не очень-то обрадовал Сэмюела и Констанцию. Они понимали преимущества Шопорт-Холла с точки зрения гигиены, но он находился на расстоянии трех четвертей мили от Площади св. Луки, в лощине, отделяющей Берсли от его пригорода Хиллпорта, а до представительства Веджвуда от их дома была всего одна минута ходьбы. У них появилось ощущение, что, уходя утром в Шопорт-Холл, Сирил ускользает из сферы их влияния. Он удалялся от них на огромное расстояние, и они не ведали, что он там делает. Кроме того, из-за необходимости тратить больше времени на дорогу туда и обратно сокращался обеденный час, да и к чаю он приходил поздно, можно сказать, часто приходил даже очень поздно; таким образом, нарушался весь режим питания. Сэмюел и Констанция придавали подобным материям громадное значение, и им казалось, что опасности подвергаются самые основы существования. Но со временем они привыкли к новому порядку, и, проходя иногда мимо представительства фирмы Веджвуд и Птичьего двора с его нездоровым воздухом, некогда бывшего единственным местом, где играли мальчики, они удивлялись, как это школе раньше удавалось разместиться в столь узком пространстве.

Сирил, хотя и продолжал по-прежнему преуспевать в занятиях, приобретать все больший вес в школе, неукоснительно приносить отличные отзывы и награды, дома вел себя все хуже. Время от времени его оставляли без обеда, и хотя отец делал вид, что, по его мнению, такое наказание порочит честь их незапятнанной семьи, Сирила, этого неисправимого грешника, потерявшего стыд, продолжали оставлять без обеда. Но это было еще не самое худшее. Худшим, без сомнения, было то, что Сирил превращался в грубияна. Ему нельзя было предъявить какого-нибудь четкого обвинения. Нарушение правил приличия носило всеобъемлющий, расплывчатый, постоянный характер, оно проявлялось во всем, что он делал и говорил, в каждом жесте и движении. Он ерничал, свистел, пел, топал ногами, натыкался на мебель, толкался. Он исключил из употребления такие общепринятые слова, как «да» и «пожалуйста», и перестал пользоваться носовым платком. Он отвечал резко или небрежно на вежливый вопрос или не отвечал вовсе, пока вопрос не повторят, а если благоволил ответить, то делал это с отсутствующим видом, который отнюдь не был искренним. Шнурки на его башмаках являли собой жалкое зрелище, его ногти испугали бы благопристойную даму; волосы у него имели столь же неприличный вид, сколь его поведение, но он даже под дулом пистолета едва ли согласился бы смазать их бриллиантином. Короче говоря, он перестал быть тем милым мальчиком, каким был раньше. Он несомненно испортился. Печально! Но чего можно ждать, когда ваш мальчик вынужден месяц за месяцем и год за годом находиться в обществе других мальчиков? Но, в конце концов, он же хороший мальчик, часто говорила Констанция себе и изредка Сэмюелу. Для Констанции обаяние сына вечно обновлялось. Его улыбка, частые проявления простодушия, его забавные, смущенные повадки, когда ему хотелось перехитрить ее — все это сохранилось, как сохранилось и его доброе сердце, она видела это в его глазах. Сэмюел относился с неприязнью к его увлечению спортом и успехам в нем. А Констанция гордилась ими. Она любила прикасаться к нему, подолгу глядеть на него, вдыхать слабый запах пота, исходивший от его одежды.

Таков он был, когда достиг серьезного возраста — тринадцати лет. А его отец и мать, считавшие себя бдительными родителями, были на самом деле наивными людьми; они не подозревали, что его душа, которая в их представлении оставалась чистой, превратилась в расползающуюся, отвратительную, гниющую массу.

Однажды в лавку зашел директор школы. А ведь появление директора, который прошел через весь город в часы школьных занятий, — событие не менее пугающее, чем встреча с привидениями. У мистера Пови бешено колотилось сердце, когда он, потирая руки, вел директора к своему уголку, где стояла его конторка. Он чуть не сказал директору: «Чем могу быть полезен?», но спохватился. Дело было явно не в этом. Директор очень тихо говорил с мистером Пови около четверти часа, затем разговор закончился. Мистер Пови проводил его к выходу, а директор сказал обычным голосом: «Ничего особенного в этом, конечно, нет, но мой опыт подсказывает, что осторожность никогда не мешает, и я решил поговорить с вами. Предупрежден — значит вооружен. Мне нужно повидать еще некоторых родителей». У двери они обменялись рукопожатием. Мистер Пови шагнул на тротуар и на глазах у всей Площади задержал не расположенного к этому директора еще на минуту.

Когда он вернулся в лавку, лицо у него пылало. Мастерицы еще ниже согнулись над своей работой. Он не бросился сразу в нижнюю гостиную, чтобы рассказать обо всем Констанции. У него давно уже вошло в привычку совершать многие действия по собственному разумению, без посторонней помощи. С годами его уверенность в своих возможностях окрепла. Кроме того, внутренним взором он видел себя руководителем правящей партии, а Констанцию и Сирила — постоянными членами оппозиции. Он никому бы не открыл своих видений, ибо был глубоко предан своей жене, но такие образы не оставляли его. Эти никому не ведомые фантазии явились одной из нескольких причин, которые способствовали усилению его врожденной склонности к макиавеллизму и скрытности. Он ничего не сказал ни Констанции, ни Сирилу, но, встретив Эми в мастерской, ощутил потребность тщательно допросить ее. В результате допроса он и рыдающая Эми спустились в подвал. Эми получила приказание держать язык за зубами. Поскольку она смертельно боялась мистера Пови, его приказ был исполнен.

В течение нескольких дней не произошло ничего из ряда вон выходящего. Но как-то утром (это был день рождения Констанции; детям всегда ужасно не везет с выбором дней для грехопадения) мистер Пови, совершив несколько таинственных передвижений по лавке после ухода Сирила в школу, нахлобучил шляпу и побежал вслед за Сирилом. Он догнал его с еще двумя мальчиками на углу Олдкасл-стрит и Эйкр-Пэсидж.

Сирил остолбенел.

— Вернись домой! — сурово произнес мистер Пови и из-за присутствия посторонних добавил: — Пожалуйста.