Констанция и Софья были дочерьми этого славного представителя рода человеческого. Других детей у него не было.

Они прижались носами к окну мастерской и глядели на Площадь сверху вниз по прямой, насколько это позволял выступающий фасад. Мастерская находилась над отделом дамских шляп и шелковых изделий. А над отделом шерстяных и рубашечных тканей располагались гостиная и спальная родителей. В поисках модных товаров нужно было подняться по винтовой лестнице, и вы, еще не добравшись до верхней ступеньки, уже видели просторную комнату, вдоль окна и одной стены которой тянулся прилавок красного дерева, на полу лежал желтый линолеум, стояло множество картонок, великолепное псише и два стула. Из-за того что подоконник был ниже прилавка, между оконным стеклом и задней стороной прилавка образовалась щель, в которой вечно исчезали столь важные предметы, как ножницы, карандаши, мел и искусственные цветы — еще одно свидетельство бездарности архитектора.

Прижаться носами к окну можно было, только встав коленями на прилавок, что девушки и сделали. У Констанции носик был очень мило вздернут, у Софьи же был изящный римский нос; она была очень хороша собой — красива и изящна. Обе они сильно походили на скаковых лошадок, трепещущих от полноты нежных и буйных жизненных сил, в них бурно, колдовски играла кровь, они были невинны, хитры, лукавы, чопорны, сентиментальны, невежественны и удивительно мудры. Одной было шестнадцать, другой пятнадцать лет. В этом возрасте человек, если он искренен с самим собой, непременно считает, что ему уже нечему учиться, ибо за последние полгода он познал все без остатка.

— Вот она! — воскликнула Софья.

По Площади, от угла Кинг-стрит, шла женщина в новой шляпке с розовыми лентами и в новом голубом платье, приспущенном в плечах и весьма пышном внизу. Шляпка и платье, сопровождаемые беспощадными взглядами Констанции и Софьи, плыли к северу сквозь немое, освещенное солнцем безлюдье Площади (в четверг пополудни торговля прекращалась повсюду, кроме кондитерской и одной аптеки) в поисках романтической встречи. Где-то под шляпкой и платьем витала душа Мэгги, прислуги Бейнсов. Мэгги появилась в лавке еще до рождения Констанции и Софьи. Семнадцать часов в сутки она проводила в кухне, расположенной в подвале, а остальные семь — в комнатке на чердаке, из дому она выходила только по воскресным вечерам, чтобы посетить церковь, и еще один раз в месяц — в четверг после обеда. Ей было строго запрещено приводить в дом «поклонников», но разрешалось, правда, лишь в редких случаях и в виде огромного одолжения, принимать у себя в подземной берлоге тетку из Лонгшо. Все, да и она сама, считали, что «место» у нее хорошее и относятся к ней хорошо. Следует признать, например, что ей разрешалось влюбляться по собственному выбору при условии, что она не будет «встречаться» с поклонником в кухне или во дворе. И она-таки влюблялась! В течение семнадцати лет она была помолвлена одиннадцать раз. Невозможно было понять, как это уродливое и сильное существо могло так вяло отзываться даже на происки штейгера или почему, поймав мужчину в любовные сети, могла она дойти до такой глупости, чтобы выпустить его на свободу. Но души таких вот Мэгги полны тайн. Эта раба становилась невестой, вероятно, чаще, чем любая женщина в Берсли. Хозяева настолько привыкли к ее поразительным сообщениям, что на протяжении многих лет отвечали на них лишь восклицанием: «Вот как, Мэгги!» Помолвки и трагические расставания стали для Мэгги своего рода развлечением. Окажись Мэгги в других обстоятельствах, она могла бы вместо этого заниматься, скажем, игрой на фортепьяно.

— Ну, конечно, без перчаток! — ехидно произнесла Софья.

— Уж не думаешь ли ты, что у нее есть перчатки, — заметила Констанция.

Наступила пауза, пока шляпка и платье не приблизились к верхней части Площади.

— А что, если она обернется и увидит нас? — забеспокоилась Констанция.

— Мне это совершенно безразлично, — произнесла с почти исступленным высокомерием Софья и слегка тряхнула головой.

В верхней части Площади, между банком и таверной «Маркиз Гранби», как обычно, собралось несколько бездельников. Один из них сделал шаг вперед и обменялся рукопожатием с явно довольной Мэгги. Не могло быть сомнений, что налицо непристойное рандеву. Сорокалетняя девица, от поцелуя которой не растаяло бы даже топленое сало, нашла свою двенадцатую жертву! Парочка отправилась по Олдкасл-стрит и исчезла из виду.

— Ну и ну! — воскликнула Констанция. — Видела ты что-нибудь подобное?

Софья, не найдя нужных слов, покраснела и прикусила губку.

Глубоко таящаяся, неосознанная юношеская жестокость привела Констанцию и Софью в их любимое пристанище — мастерскую — для того, без сомнения, чтобы поиздеваться над Мэгги в ее новом туалете. Они, пусть еще смутно, понимали, что такая некрасивая, неопрятная женщина не имеет права заводить новые туалеты. Даже ее желание подышать воздухом в четверг вечером казалось им неестественным и несколько предосудительным. Почему бы ей хотеть вырваться из кухни? Что касается ее нежных чувств, то к ним они относились с безусловным неодобрением. Мысль, что Мэгги способна на чистую любовь, представлялась им не просто смешной, но оскорбительной и безнравственной. Однако не следует ни на мгновение сомневаться в том, что это были милые, добрые, благонравные, очаровательные девушки! Ибо они действительно были такими, но вот ангелами они не были.

— Какая нелепость! — сурово произнесла Софья. На ее стороне были молодость, красота и положение в обществе. Ей все это действительно представлялось нелепым.

— Бедняжка Мэгги! — пробормотала Констанция. Ее добродушие граничило с глупостью, она постоянно оправдывала людей, и благожелательность всегда брала верх и одерживала победу над ее разумом.

— Когда вернется мама? — спросила Софья.

— К ужину.

— Слава всевышнему! — воскликнула Софья, в восторге сложив молитвенно руки. Они соскользнули с прилавка по-мальчишески, не следуя манерам «взрослых девушек», как их называла мать.

— Пойдем сыграем Осборнские кадрили, — предложила Софья. (Осборнские кадрили — серия танцев, которые полагалось исполнять на рояле в четыре украшенные драгоценными кольцами руки.)

— И не подумаю, — ответила Констанция, не по возрасту деловито махнув рукой. Своим жестом и тоном она как бы обращалась к Софье: «Софья, как ты можешь так слепо относиться к скоротечности нашего бытия, чтобы предлагать мне побренчать с тобой на пианино?» А ведь только что она вела себя как мальчишка.

— А почему не поиграть? — спросила Софья.

— У меня никогда не будет такой, как сегодня, возможности заняться этим делом, — заявила Констанция, снимая с прилавка мешочек. Она уселась и вынула из мешочка кусок канвы, по которой разноцветной шерстью вышивала букет роз. Раньше канва была натянута на пяльцы, но теперь, когда тонкая работа над лепестками и листочками была завершена и не оставалось ничего, кроме однообразного фона, Констанция ограничилась тем, что приколола ткань к юбке на колене. Приготовив длинную иглу и несколько мотков шерсти горчичного цвета, она склонилась над вышивкой и приступила к заполнению крохотных квадратиков. Весь рисунок состоял из квадратиков, переходы от красного к зеленому, изгибы мельчайших бутонов — все выполнялось в виде квадратиков, в результате чего получалась некая имитация фрагмента неподражаемого аксминстерского ковра^{13}. И все же тонкость шерсти, быстрое и изящное движение пальчиков, безостановочно скользящих то по лицевой, то по изнаночной стороне ткани, нежный шелест шерстяной нитки, продергиваемой через отверстия, и напряженность, юношеская серьезность потупленного взора наполняли очарованием это занятие и служили ему оправданием, хотя с художественной точки зрения его едва ли можно было извинить. Вышиваемой салфетке было предназначено украсить позолоченный каминный экран в гостиной, а также стать подарком ко дню рождения миссис Бейнс от ее старшей дочери. Была ли эта затея таким секретом от миссис Бейнс, как это полагала Констанция, знала лишь сама миссис Бейнс.