— В нижней гостиной тебя ждет мистер Хантбеч, — сказала Констанция.

— Мистер Хантбеч?

— Да, из Лонгшо. — Она перешла на шепот. — Он кузен миссис Пови. Приехал, чтобы позаботиться о похоронах и прочем, о… ходе следствия, я полагаю.

Сэмюел ответил не сразу.

— Ах, так! Он приехал! — произнес он вызывающим тоном. — Ну что ж, я приму его. Если он желает встретиться со мной, я приму его.

В тот вечер Констанция узнала, с каким ожесточением он относится к памяти покойной, чьи пороки привели Дэниела Пови в стаффордскую тюрьму, а Дика в Пайрхиллский лазарет. В последующие дни он вновь и вновь рассказывал, какой отвратительный беспорядок он обнаружил в доме Дэниела. Он питал вражду ко всем ее родственникам, и когда после следствия, в ходе которого он дал полные негодования показания, ее похоронили, он вздохнул с гневным облегчением и сказал: «Наконец-то она убралась прочь». Он дал себе торжественную, как обет, клятву с этой минуты посвятить жизнь защите и спасению Дэниела. Он отдал всего себя выполнению этих обязательств, во вред своему здоровью и своим делам. Он не думал ни о чем, кроме предстоящего судебного процесса, на подготовку которого тратил деньги не считая. Лишь об этом он думал и говорил. Это дело полностью поглотило его. Шли недели, и он все больше верил в успех, все сильнее верил, что вернется с Дэниелом в Берсли после суда, одержав победу. Он был убежден, что «ничего такого» с Дэниелом случиться не может — слишком ясны обстоятельства, слишком неодолимо говорят они в пользу Дэниела.

Когда Бриндли, считавшийся лучшим булочником и кондитером после Дэниела, предложил заняться торговыми делами Дэниела, Сэмюел сначала пришел в ярость. Потом Констанция, адвокат и Дэниел (которого он посещал при каждой возможности) — все вместе — убедили его, что, если решение не будет принято безотлагательно, торговое заведение Дэниела пойдет прахом. Тогда он от имени Дэниела дал согласие на временный договор, соответственно которому Бриндли открывает его лавку и управляет ею на определенных условиях, пока, в конце января, Дэниел вновь не обретет свободу. Он не желал слушать печальных утверждений Дэниела, что ему вовсе не хочется, чтобы его видели в Берсли. Он с презрением отвергал их. Он яростно возражал, доказывал, что весь город охвачен сочувствием к Дэниелу, и так оно было на самом деле. Он стал ангелом-хранителем Дэниела, спасая кузена от охвативших его слабости и равнодушия. Он сам как бы перевоплотился в Дэниела.

Однажды утром ставень на лавке Дэниела был поднят, и Бриндли с самодовольным видом расхаживал под вывеской Дэниела Пови, надутый от важности. Торговля хлебом, пирожными и мукой восстановилась. Судя по всему, волны времени вздыбились и накрыли Дэниела и все, что ему принадлежало: жена его лежала в земле, сын, не способный стать на ноги, влачил жалкое существование в Пайрхилле, а он сам томился в темнице. Судя по всему, в повседневной суете Площадь забыла Дэниела. Но душа Сэмюела Пови его не забыла. Там, перед алтарем, воздвигнутым в честь мученика, со стойкой неколебимостью горел священный огонь новой религии. Седеющий Сэмюел обрел в свои зрелые годы вечную молодость апостола.

В то хмурое зимнее утро, когда Сэмюел отправлялся на страшный суд, Констанция не стала спрашивать его, какие он думает принять меры, чтобы оградить себя от капризов погоды. Она молча выбрала особую пару нижнего белья, и Сэмюел молча натянул на себя это особое белье, стоя в спальной у горящего камина, огонь в котором она неустанно поддерживала уже несколько дней. Затем он с придирчивой тщательностью надел свой лучший костюм. Не было произнесено ни слова. Не то чтобы между ними возникла отчужденность, но их отношения дошли до состояния лихорадочного возбуждения. Простуда терзала впалую грудь Сэмюела уже много недель, и никакие средства, изобретенные Констанцией, не помогали. Несомненно, несколько дней, проведенных в постели или хотя бы в комнате при постоянной температуре, способствовали бы выздоровлению. Однако Сэмюел не только не оставался в комнате, он не оставался в доме, и даже в Берсли. Свой раздирающий грудь кашель он возил с собой в холодных поездах, идущих на Стаффорд. Он не воспринимал голоса разума, он просто ни к чему не прислушивался, ибо находился в состоянии отрешенности. После Рождества наступил резкий перелом к худшему. Констанцию охватило отчаяние. Как-то ночью, когда Констанция, собравшись с силами, потребовала, чтобы он не выходил из дому, пока не выздоровеет, между ними разгорелась битва. В этой битве Констанция предстала изменившейся до неузнаваемости. Она умышленно впала в истерику, в ней не осталось и следа мягкости и нежности, она осыпала его ядовитыми упреками, она вопила, как настоящая фурия. Кажется почти невероятным, чтобы Констанция зашла столь далеко, но она поступила именно так. Всхлипывая, она обвиняла его в том, что кузен для него дороже, чем жена и сын, что его не беспокоит, не останется ли она вдовой из-за его упрямства. Под конец она истошно выкрикнула, что говорить с ним, все равно что головой биться об стену. Сэмюел отвечал тихо и холодно. Он заявил, что нечего ей выходить из себя, потому что он будет поступать так, как сочтет нужным. Это была совершенно невообразимая сцена, единственная во всей истории их совместной жизни. Констанция потерпела поражение. Она признала его, постепенно уняла рыдания и заговорила тоном побежденной. Она смиренно поцеловала его. Он ответил сдержанным поцелуем.

С тех пор она на собственном опыте узнала, сколько ужасного и унизительного страдания может принести упорство, когда приходится существовать рядом с ним. Она была совершенно уверена, что муж рискует жизнью, и не могла ничего сделать, она натолкнулась на главную черту его характера. Она поняла, что до поры до времени у нее в доме поселился сумасшедший, к которому нельзя подходить с обычными мерками. Непрерывное напряжение состарило ее. Беседы с Сирилом оставались для нее единственным источником отдохновения. Она говорила с ним откровенно, и слова «твой отец», «твой отец», звучавшие как жалоба, непрерывно слетали у нее с языка. Да, она изменилась до неузнаваемости. Часто, оставаясь одна, она плакала.

Однако она нередко забывала, что потерпела поражение. Она не имела представления, что значит вести войну благородно. Она вечно начинала все сызнова, стреляла во время перемирия и поэтому была чрезвычайно трудным противником. Сэмюел был вынужден, оставаясь твердым в главном вопросе, идти с ней на компромисс при разрешении менее важных проблем. Она тоже умела быть непреклонной, и когда губы складывались у нее особым образом, а глаза сверкали, он готов был надеть хоть сорок шарфов, если бы она приказала. Так что именно она предусмотрела все детали решающей поездки мужа в Стаффорд. Сэмюелу предстояло доехать до Найпа в экипаже, чтобы избежать невзгод, связанных с поездкой из Берсли по окружной дороге, и ожидания на холодных платформах. В Найпе ему надлежало сесть в экспресс и отправиться в путь первым классом.

В то утро, одеваясь при свете газа, он убедился, как тщательно она подготовила его отъезд. Завтрак был особым завтраком, и он должен был съесть его без остатка. Затем появился наемный экипаж, и он заметил, как Эми кладет в него горячие кирпичи. Констанция собственными руками надела ему галоши на башмаки, причем не потому, что было сыро, а потому, что резина хорошо сохраняет тепло. Затем она собственными руками обмотала ему шею шарфом и сунула под воротничок рубашки шерстяную фланельку. Собственными руками Констанция согрела его шерстяные перчатки и упаковала его в самое теплое пальто.

Потом Сэмюел заметил, что Сирил собирается выйти из дому.

— Куда это ты? — спросил он.

— Он едет с тобой до Найпа, — строго сказала Констанция. — Он посадит тебя в поезд и вернется домой в этом же экипаже.

Она оглушила его этим унизительным решением, свирепо глядя на него. Сирил посматривал на них обоих с притворной смелостью. Сэмюелу пришлось подчиниться.