Около четверти часа в комнате продолжалась возня. Потом щелкнул замок чемодана.

Над спинкой кровати появилась его голова.

— Я, знаешь ли, не шучу, — сказал Джеральд.

Софья промолчала.

— Даю тебе последний шанс. Напишешь ты своей матушке… или, если угодно, Констанции… или не напишешь?

Она презрительно молчала.

— Я тебе муж, — сказал он, — и ты обязана подчиняться мне, особенно в таких делах. Приказываю тебе написать мамаше.

Углы ее губ искривились.

Обозленный ее упрямым молчанием, Джеральд резко отвернулся от кровати.

— Делай как знаешь, — кричал он, натягивая пальто, — а я поступлю по-своему. Не говори только потом, что я тебя не предупреждал. Не забывай, ты сама так решила. Что бы с тобой ни случилось, сама виновата.

Он поерзал плечами, чтобы пальто село как следует.

Софья не сказала ни слова, даже не пожаловалась, что нездорова. Джеральд вытащил чемодан в коридор и вернулся к кровати.

— Пойми, — угрожающе сказал он, — я ухожу.

Она неотрывно смотрела в грязный потолок.

— Гм! — фыркнул он, собирая остатки гордости, чтобы противостоять упорному молчанию, оскорблявшему его достоинство. И набычившись, как атлет, он вышел.

— Возьми, — прошептала Софья, — ты кое-что забыл.

Он обернулся.

Она протянула руку к ночному столику и взяла с него бумажное колечко.

— Что это?

— Это наклейка от сигары, которую ты купил на рю Монмартр сегодня днем, — ответила Софья многозначительно.

Джеральд замешкался, потом яростно чертыхнулся и вылетел из комнаты. Он заставил ее страдать, но в этот момент жестокого триумфа Софья была отомщена почти за все. Она ликовала. И навсегда запомнила эту минуту.

Пятью минутами позже мрачный слуга в фетровых шлепанцах и альпаковой куртке, который, казалось, проводил всю жизнь, перебегая из комнаты в комнату, как кролик в садке, снес чемодан Джеральда вниз. Софья узнала характерное шарканье его шлепанцев.

Потом в дверь постучали. Подстрекаемая законным любопытством, вошла хозяйка.

— Мадам больна? — спросила хозяйка.

Софья отказалась поесть и сказала, что ей ничего не нужно.

— Мадам, конечно, знает, что мосье уехал?

— Он заплатил по счету? — напрямик спросила Софья.

— О да, мадам. До сегодняшнего дня включительно. Значит, мадам ничего не нужно?

— Потушите, пожалуйста, свечу, — попросила Софья.

Итак, Джеральд ее оставил!

«А все потому, — размышляла она, вслушиваясь в темноте в непрестанный уличный шум, — а все потому, что маме и Констанции хотелось посмотреть на слона, и я должна была пойти в папину комнату! Из окна гостиной я бы никогда не увидела Джеральда».

Софья провела ночь в физических мучениях, еще усиливавшихся неумолчным оживленным шумом с улицы. Она повторяла про себя: «Теперь я осталась одна и заболею. Я больна». Она видела себя умирающей в Париже, и слышала, как постояльцы маленькой парижской гостиницы, привлеченные видом мертвого тела иностранки, выражают свое легковесное сочувствие и ленивое любопытство. Мало-помалу Софья дошла до такого самоистязания, что достигла ступени, когда вынуждена была сосредоточить свое измученное сознание на напряженном и губительном ожидании все новых звуков, появление которых усиливало пытку и ослабляло ее силы к сопротивлению. Она вынесла всю бесконечную медлительность рассвета, с того момента, когда окно было едва различимо, до минуты, когда на красном колечке бумаги, всю ночь пролежавшем на складке одеяла, она смогла прочесть название «Бокк». Софья чувствовала, что никогда больше не заснет. Ей невозможно было вообразить себя спящей, но тут ее напугал звук, о который словно бы споткнулись все ощущения прошедшей ночи. Это был стук в дверь. Она вздрогнула и поняла, что, должно быть, задремала.

— Войдите, — прошептала она.

Вошел слуга в альпаковой куртке. Его восковая физиономия выражала холодное сочувствие. Он бесшумно приблизился к кровати — казалось, что он вовсе не похож на человека, что это существо, бесконечно таинственное и далекое от всего человеческого — и в полутьме протянул Софье визитную карточку.

Это была карточка Ширака.

— Мосье спрашивал вашего супруга, — сказал слуга. — Но поскольку он уехал, посетитель желает видеть мадам. Говорит, что по важному делу.

У Софьи сжалось сердце — отчасти от смутной тревоги, отчасти от облегчения, что у нее есть возможность поговорить с кем-то знакомым. Она постаралась рассуждать разумно.

— Который час? — спросила она.

— Одиннадцать, мадам.

Это ее удивило. То, что уже одиннадцать часов, окончательно лишило Софью уверенности в себе. Какое там одиннадцать — ведь солнце только-только взошло!

— Он говорит, дело очень важное, — невозмутимо и величественно повторил слуга. — Мадам угодно его принять?

Желая и избежать встречи, и ускорить ее, Софья ответила:

— Да.

— Хорошо, мадам, — сказал слуга и беззвучно удалился.

Софья села, с трудом дотянулась до своего matinée[34], висевшего на стуле, и накинула его на плечи. Потом она снова откинулась на подушку, слабея физически и душевно. Ей совсем не хотелось принимать Ширака в спальной, особенно в этой. Но в гостинице не было общих комнат, кроме столовой, которая после одиннадцати была занята. Более того, Софья была не в силах встать. Да она, в общем, рада приходу Ширака. Он один из немногих ее знакомых и, безусловно, единственный человек во всей Европе, которого она могла, хоть и с натяжкой, назвать другом. Она с Джеральдом скиталась туда-сюда, но всегда скользила по поверхности, не проникая в суть жизни чужих народов. Для них не было места, потому что они его себе не создали. За исключением Ширака, которого дела случайно свели с Джеральдом много лет назад, у них не было знакомств. Джеральд не умел заводить друзей, он вроде бы и не нуждался в них или, по крайней мере, не чувствовал в друзьях необходимости. Но после того, как он случайно познакомился с Шираком, Джеральд, попадая в Париж, всегда поддерживал связь с ним. Софья, конечно, не могла избежать одиночества, навязанного ей жизнью в гостиницах. С начала замужества ей не случалось по душам поговорить с женщиной. Но раз или два у нее были задушевные разговоры с Шираком, восхищение которого, окрашенное печалью, всегда пробуждало в ней желание нравиться.

Следуя за слугой, Ширак почти вбежал в комнату, рассыпаясь в извинениях и обнаруживая крайнее беспокойство. Это беспокойство еще усугубилось, когда он увидел Софью, лежащую в постели, раскрасневшуюся и непричесанную, в matinée, одни шелковые ленты которого смягчали тоскливую мерзость окружающей обстановки.

— Сударыня, — запинаясь, воскликнул он. — Мои глубочайшие извинения!

Он торопливо подошел к кровати и поцеловал ей руку — словно легонько клюнул, согласно обычной своей манере.

— Вы нездоровы?

— Мигрень, — ответила Софья. — Вы к Джеральду?

— Да, — неуверенно подтвердил Ширак. — Джеральд обещал…

— Он оставил меня, — перебила его Софья слабым, измученным голосом.

Говоря это, она закрыла глаза.

— Оставил? — Ширак оглянулся, чтобы убедиться, ушел ли слуга.

— Бросил меня! Сбежал! Этой ночью.

— Не может быть! — ахнул Ширак.

Софья кивнула. Она доверяла Шираку. Как все скрытные люди, Софья была способна изредка на полную откровенность.

— Это всерьез? — спросил он.

— Более чем всерьез, — ответила она.

— Но вы больны! Ах, бедняжка, бедняжка! Скажите, пожалуйста!

И он повертел в руках шляпу.

— Что вам нужно, Ширак? — доверительно спросила Софья.

— Э, видите ли… — начал Ширак. — Вы не знаете, куда он уехал?

— Нет. А в чем дело? — настаивала Софья.

Ширак нервничал. Он не находил себе места. Софья почувствовала, что, как горячо ни сочувствует он ей в беде, его одолевают собственные тревоги и волнения. Ширак уступил ее желанию на время оставить в стороне странное положение, в которое она попала, чтобы объяснить причины своего прихода.