— Ну и ну! — пробормотала Констанция. — Не могу понять, как он набрался смелости пойти туда один-одинешенек.

— Не можешь? — насмешливо произнес мистер Пови. — А я могу. Он поступил так, просто чтобы напугать нас.

— О, Сирил! — укоризненно обратилась к ребенку Констанция. — Сирил!

Мальчик не шелохнулся. Выражение лица у него было загадочным: в нем таились то ли угрюмость, то ли бессердечие, то ли полное непонимание своей вины.

— Дай его мне, — сказала Констанция.

— Сегодня я сам займусь им, — сурово ответил Сэмюел.

— Но ты же не можешь выкупать его, — сказала Констанция, и чувство облегчения сменилось у нее страхом.

— Почему не могу? — спросил мистер Пови и двинулся вперед.

— Но, Сэм…

— Я же сказал тебе, что сам займусь им, — угрожающим тоном повторил Сэм.

— Но что ты собираешься делать? — со страхом спросила Констанция.

— Скажи, — ответил мистер Пови, — нужно проявить свое отношение к поступку такого рода или нет? — И он пошел наверх.

Констанция догнала его у двери детской. Мистер Пови не дал ей и слова промолвить. Глаза его гневно сверкали.

— Хватит! — грубо предостерег он ее. — Иди-ка вниз, матушка!

И он скрылся в детской со своей грешной и беспомощной жертвой.

Через секунду он высунул голову из двери. Констанция не подчинилась ему. Он вышел в коридор и захлопнул дверь, чтобы Сирил их не слышал.

— Теперь уж, пожалуйста, делай, как я велю, — прошипел он. — Не будем скандалить.

Она, плача, медленно спустилась вниз. А мистер Пови вернулся к месту расправы.

Эми чуть не свалилась на голову Констанции, когда несла из гостиной последний поднос с посудой. И Констанции пришлось сообщить девушке, что Сирила нашли. Не удалось ей и скрыть от Эми, что хозяин взял это дело в свои руки. Эми заплакала.

Примерно через час появился наконец мистер Пови. Констанция между тем пыталась сосчитать серебряные ложки в нижней гостиной.

— Он в постели, — произнес мистер Пови, стараясь изобразить величественное безразличие. — Тебе идти к нему не следует.

— Но ты выкупал его? — со слезами в голосе спросила Констанция.

— Да, я выкупал его, — ответил удивительный мистер Пови.

— Что ты сделал с ним?

— Наказал его, конечно, — изрек мистер Пови, как Бог, который выше человеческих слабостей. — А ты что ожидала? Кто-то ведь должен был это сделать.

Констанция отерла слезы краем белого передника, надетого поверх нового шелкового платья. Она сдалась, она смирилась с происшедшим, она мужественно перенесла его. И весь вечер они с печалью и ужасом в душе делали вид, что сердца их бьются согласно. Старательная, оживленная доброта мистера Пови причиняла ей мучительную боль.

Они направились в спальную, и там, стоя рядом с Сэмюелом, Констанция внезапно отбросила притворство и с мукой в глазах и в голосе сказала:

— Ты должен разрешить мне взглянуть на него.

Они посмотрели друг другу в лицо. На мгновение Сирил перестал существовать для Констанции. Ее душой завладел один только Сэмюел, но он казался чужим, не знакомым ей человеком. В жизни Констанции это был один из тех переломных моментов, когда человеческая душа как бы находится на грани дотоле окутанных тайной и губительных открытий, после чего эта волна откатывается так же необъяснимо, как она нахлынула.

— Ну конечно! — согласился мистер Пови, отвернувшись с беспечным видом, подчеркивающим, что она делает из пустяка трагедию.

Она невольно по-детски вздохнула с облегчением.

Сирил крепко спал. Мистер Пови одержал победу.

Констанции не спалось. Когда она лежала без сна рядом с мужем, в тайных глубинах ее души, казалось, кипели чувства, непонятые ей самой. Их нельзя было определить, как печаль или как радость, ибо они носили более стихийный характер! Они были вызваны ощущением сиюминутной напряженности ее жизни, ощущением тревожным, волнующим, но не грустным! Она говорила себе, что Сэмюел прав, совершенно прав. А потом утверждала, что бедному малышу нет еще и пяти и что все это чудовищно. Их нужно помирить, но помирить их невозможно. Ей предстоит всегда метаться между ними, чтобы мирить их и терпеть в этом неудачу. Нет для нее отдохновения, нет спасения от непосильных забот и ответственности. Она не может переделать Сэмюела, и кроме того, ведь он прав! Она чувствовала, что Сирила, хоть ему нет еще и пяти, она тоже переделать не сможет. Его нельзя изменить, как нельзя изменить растущий цветок. Мысль о матери и Софье не приходила ей в голову, однако она испытывала чувство, сходное с тем, какое испытывала миссис Бейнс в моменты исторических свершений, но поскольку она была добрее, моложе и менее измучена судьбой, ее одолевала не горечь, а, скорее, печальное блаженство.

— Ну-ка, мастер Сирил, — сердито сказала Эми, — оставьте камин в покое. Подбрасывать уголь в огонь — не ваше дело.

Девятилетний мальчик, крупный и плотный для своих лет, круглолицый и очень коротко остриженный, склонился над каминной решеткой, из которой пробивался дым. Дело происходило после Пасхи, прохладным утром, примерно без пяти восемь. Эми, в наспех надетом синем платье и коричневом фартуке из грубой ткани, накрывала стол к завтраку. Мальчик, не разгибаясь, повернул к ней голову.

— Умолкни, Эм, — ответил он с улыбкой. Исходя из того, что жизнь коротка, он обычно, когда они оставались наедине, называл ее Эм, — а то заеду тебе в глаз кочергой.

— Как тебе не стыдно! — сказала Эми. — Ты отлично знаешь, что матушка велела тебе вымыть сегодня утром ноги, а ты не послушался. Конечно, наряды — вещь хорошая, но…

— Кто это говорит, что я не вымыл ноги? — с виноватым видом произнес Сирил.

Эми упомянула «наряды» потому, что в то утро он впервые надел праздничный костюм не в воскресенье.

— Я говорю, — ответила Эми.

Она была более чем втрое старше него, но они уже не первый год обращались друг с другом, как равные по разуму.

— А ты откуда знаешь? — спросил Сирил, которому надоела возня с огнем.

— А вот и знаю, — ответила Эми.

— Ничего ты не знаешь! — заявил Сирил. — А как дела с твоими ногами? Мне бы не хотелось видеть твои ноги, Эм.

У Эми были основания рассердиться. Она гордо вскинула голову.

— Во всяком случае, у меня ноги не грязнее ваших, — сказала она. — И я все расскажу вашей маме.

Но он не оставил ее ноги в покое, и последовала обычная бесконечная, надоедливая перебранка по одному и тому же поводу, какие так часто завязываются между равными по разуму, из коих один — малолетний сын хозяев, а второй — прижившаяся в доме служанка, обожающая его. Люди утонченного интеллекта сочли бы такой разговор отвратительным, но чувство отвращения, по-видимому, не было ведомо этим спорщикам. Наконец, когда Эми загнала Сирила в угол своей более совершенной тактикой, он внезапно крикнул:

— Да иди ты к черту!

Эми громко стукнула по столу ложкой для соуса.

— Теперь-то я все скажу вашей матушке. Запомни, на этот раз я непременно скажу маме.

Сирил почувствовал, что в самом деле зашел слишком далеко. Он был совершенно уверен, что Эми ничего матери не скажет. Но все же вдруг она по какой-то прихоти возьмет да расскажет! Последствия даже предсказать невозможно, они сведут на нет его тайную гордость, вызванную употреблением столь смелого выражения. И он, чтобы успокоить себя, довольно глупо хихикнул.

— Не посмеешь, — сказал он.

— Это я-то не посмею? — сурово отозвалась она. — Вот увидишь. Не знаю, где ты только этому учишься. Для меня это просто гром среди ясного неба. Но Эми Бейтс не из тех, на кого можно ругаться. Все скажу, как только ваша матушка придет сюда!

Дверь внизу скрипнула, и в комнату вошла Констанция. На ней было платье из ярко-красного мериноса и золотая цепочка, спускавшаяся с шеи на пышную грудь. За пять лет она почти не постарела. Да было бы удивительно, если бы она изменилась, потому что годы промчались для нее с невероятной быстротой. Ей казалось, что с того первого и последнего приема, устроенного для Сирила, прошло всего несколько месяцев.