Мысль о книге я отбросил надолго, но не слишком далеко. Я всегда был преданным поклонником превосходного романа миссис В.-К. Клиффорд^{1} «Тетушка Энн», но мне хотелось видеть в рассказе о старой женщине многое, чего нет в романе миссис В.-К. Клиффорд. Более того, мне всегда претила нелепая, неувядаемая моложавость некоей средней героини. И в знак протеста против этой моды я в том же 1903 году вознамерился написать роман («Леонора») о сорокалетней женщине, у которой дочери уже созрели для любви. Между прочим, критики были возмущены моей дерзостью, выразившейся в том, что я предложил читателю в качестве объекта, достойного серьезного интереса, женщину сорока лет. А ведь я намеревался перейти далеко за границу сорока! В конце концов, я располагал таким убедительнейшим доводом, как отважный пример «Une Vie»[8] Ги де Мопассана. В девяностых годах мы относились к этому роману с безмолвным трепетом, считая его высшим достижением художественной прозы. Помню, как я рассердился на мистера Бернарда Шоу, когда он, прочитав «Une Vie» по совету (как я полагаю) мистера Уильяма Арчера, не увидел в нем ничего особо замечательного. Однако должен признаться, что, перечитав роман в 1908 году, я, несмотря на естественное желание не соглашаться с мистером Бернардом Шоу, ощутил глубокое разочарование. Это хороший роман, но он значительно слабее, чем «Pierreet Jean»[9] и даже, чем «Fort comme la Mort»[10]. Но вернемся к 1903 году. В «Une Vie» излагается история всей жизни женщины. В глубине души я принял решение, что моя книга о постепенном превращении юной девушки в грузную старую даму будет английским вариантом «Une Vie». Меня обвиняли во всех грехах, кроме одного — отсутствия самоуверенности, и через несколько недель я пришел к еще одному решению: моя книга должна перещеголять роман Мопассана, а для этого я расскажу историю не одной женщины, а двух. Вот почему в «Повести о старых женщинах» целых две героини. Первой была задумана Констанция, Софья же — плод бравады, она появилась лишь для того, чтобы подчеркнуть, что я отказываюсь считать Ги де Мопассана последним глашатаем этого литературного жанра. Меня пугала дерзость моего плана, но я поклялся его осуществить. В течение нескольких лет я время от времени внимательно обдумывал его, но потом отвлекался, чтобы сочинять романы меньшего объема, и написал их штук пять или шесть. Но я не мог бесконечно тратить время зря и осенью 1907 года арендовал у отставного железнодорожника полдома в деревне близ Фонтенбло^{2} и по-настоящему принялся писать задуманную книгу. Я рассчитал, что в ней будет 200 000 слов (именно столько и получилось), и мне смутно помнилось, что никогда раньше не издавались романы такого объема (не считая романов Ричардсона^{3}). Тогда я подсчитал количество слов в нескольких знаменитых викторианских романах и обнаружил с облегчением, что знаменитые викторианские романы содержали в среднем по 400 000 слов каждый. Я написал первую часть романа за шесть недель. Сделать это мне было довольно легко, потому что первые десять лет моей жизни (семидесятые годы) я провел в точно такой же мануфактурной лавке, как лавки Бейнса, и изучил ее с доскональностью, на какую способен только ребенок. Затем я на время уехал в Лондон и попытался продолжить работу над книгой, живя в отеле, но Лондон оказался слишком суетным, я отложил работу и в течение января и февраля 1908 года написал книгу «Погребенный заживо», которая была немедленно издана и принята английскими читателями с величественным безразличием, сохраняющимся до сих пор.

Потом я вернулся в окрестности Фонтенбло и не оставлял «Повесть о старых женщинах» в покое, пока в конце июля 1908 года не поставил последнюю точку. Осенью того же года она была опубликована, и целых шесть недель английские читатели единодушно поддерживали суждение некоего лица (мнению которого я тоже доверял), что сочинение мое честное, но скучное, а в тех местах, где оно не скучно, ощущается прискорбная склонность к фривольности. Мои издатели, хотя и отличались смелостью, все же несколько приуныли, однако с течением времени отношение к книге становилось все менее холодным. Лишь когда я закончил первую часть книги и принялся за подготовку хронологической основы повествования о событиях во Франции, мне пришло в голову, что в него можно включить осаду Парижа^{4}. Это была заманчивая идея, но я ненавидел, да и сейчас терпеть не могу, надоедливую исследовательскую работу, а мои знания о Париже ограничивались XX веком. Но тут я сообразил, что мой железнодорожник и его жена во время войны жили в Париже. Я обратился к старику: «Между прочим, вы ведь пережили осаду Парижа, не правда ли?» Он взглянул на жену и неуверенно пробормотал: «Осаду Парижа? Да, пережили, верно ведь?» Осада Парижа оказалась лишь одним из эпизодов, составлявших их жизнь. Они, разумеется, помнили ее хорошо, хотя и неотчетливо, и мне удалось получить у них много сведений. Но самым полезным было испугавшее меня открытие: во время осады обыкновенные люди продолжали вести в Париже обыкновенную жизнь, и для широких кругов населения осада не была тем тревожным, исключительным, волнующим, возбуждающим событием, каким она изображается в курсе истории. Воодушевленный этим открытием, я решил включить осаду в план моей книги. Я прочел жене вслух записки Сарси^{5} об осаде, просмотрел иллюстрации в популярной книге об осаде и Коммуне Жюля Кларти^{6} и заглянул в изданное собрание официальных документов. Этим завершилась моя исследовательская деятельность.

Кто-то высказал мнение, что если бы я лично не присутствовал на казни, то не мог бы написать главу, в которой Софья наблюдает за подобной церемонией в Осере^{7}. Я никогда не видел публичной казни, и все мои сведения о публичных казнях почерпнуты из серии статей, которые я прочел в «Пари Матэн»^{8}. Мистер Фрэнк Гаррис^{9}, написавший рецензию на мою книгу для «Вэнити Фэр», заявил, что я, безусловно, казни не видел (или что-то в этом духе), и присовокупил к этому утверждению собственное описание казни — краткое, но чрезвычайно выразительное, весьма характерное для автора «Монтеса Матадора» и вполне достойное этого писателя, побывавшего почти всюду и видевшего почти все. Я понял, как далек я оказался от истины, и послал мистеру Фрэнку Гаррису письмо, в котором выразил сожаление, что его описание не было опубликовано раньше, ибо тогда я несомненно использовал бы его, ну и, конечно, признался, что никогда не видел казни. Он ответил без затей: «И я тоже». Этот случай стоит сохранить в памяти, поскольку он служит укором тем многочисленным читателям, которые, когда романист вызывает у них доверие своей правдивостью, тотчас восклицают: «Ах! Это, конечно, автобиографично!»

АРНОЛЬД БЕННЕТ

Эти две девочки — Констанция и Софья Бейнс — не обращали внимания на многие привлекательные особенности родного края, они попросту не замечали их. Не замечали, например, что обитают почти точно на пятьдесят третьей параллели северной широты. Что чуть к северу от них, в складках холма, знаменитого некогда происходившими на нем религиозными оргиями, берет начало река Трент, тихий и типичный для средней Англии водный поток. Еще севернее, неподалеку от трактира, расположенного выше всех остальных в стране^{10}, возникают две речки поменьше — Дейн и Дов, которые, поссорившись в раннем детстве, отвернулись друг от друга, и одна с помощью Уивера, другая с помощью Трента омывают с двух сторон Англию во всю ее ширину и впадают соответственно в Ирландское и Северное моря. Ах, что за графство, приютившее эти скромные неприметные речки! Что за бесхитростное, неприхотливое графство, довольное тем, что его границы образованы петляющими островными ручьями с милыми названиями Трент, Миз, Дов, Торн, Мис, Стаур, Тейс и даже резвый Северн! Нельзя сказать, что Северн отвечает вкусам графства! Здесь всякая неумеренность подвергается осуждению. Графство счастливо, что не вызывает излишних восторгов. Оно довольно, что гора Рикин, эта раздутая шишка, принадлежит Шропширу, а необузданные нагромождения Пика высятся по ту сторону его границы. Оно вовсе не желает походить на оладью, как Чешир. У него есть все, что есть в Англии, в том числе и Уотлинг-стрит^{11} длиной в тридцать миль; нет в Англии ничего более прекрасного и ничего более уродливого, чем творения природы и создания рук человеческих, какие можно встретить в пределах этого графства. Это Англия в миниатюре, затерявшаяся в глуби Англии, не воспетая искателями диковинного; возможно, иногда его несколько обижает такое пренебрежение, но зато как гордится оно, инстинктивно воздавая должное присущим ему чертам и особенностям!