Ее память безнадежно перебирала ушедшие годы. Она увидела Ширака с его грустной улыбкой. Она увидела, как воздушный шар уносит его над крышей Северного вокзала. Она увидела старого Ньепса. Она вспомнила, как он похотливо обнимал ее за талию. Ей сейчас столько лет, сколько было Ньепсу тогда. Может ли она сейчас внушить кому-нибудь желание? О, сколько иронии в этом вопросе! Быть молодой и соблазнительной, воспламенять мужчину — это казалось ей единственным, чего стоит желать. Когда-то она и была такой… Ньепс, должно быть, давно умер. От Ньепса, настойчивого и упорного сладострастника, не осталось ничего, кроме кучки костей в гробу!

В этот час Софья познала горе. По сравнению с этим страданием все, что она претерпела раньше, ничего не значило.

Она повернулась к занавешенному окну, механически отдернула штору и выглянула на улицу. По Динсгейт в шуме и грохоте неслись желтые и красные автомобили, лязгали и громыхали грузовики, манчестерцы торопливо шли по тротуарам, очевидно не подозревая, что все их заботы — суета. Вчера он тоже шел по Динсгейт, изголодавшийся по жизни, не желающий умирать! Что за жалкое зрелище представлял он собой! Сердце Софьи таяло от сострадания к нему. Она задернула занавеску.

«Жизнь моя была ужасна! — думала она. — Хоть бы я умерла! Слишком многое мне пришлось пережить. Жизнь чудовищна, я не могу ее больше выносить. Я не хочу умирать — я хочу умереть».

В дверь осторожно постучали.

— Войдите, — сказала она спокойным, решительным голосом. Стук в мгновение ока напомнил ей о непобедимом человеческом качестве — о гордости.

Вошел мистер Тилл Болдеро.

— Прошу вас, сойдите вниз и выпейте чаю, — сказал хозяин, образец такта и доброты. — К сожалению, моей жены нет дома, и хозяйство ведется кое-как, но за чаем я послал.

Софья спустилась вслед за ним в гостиную. Он налил ей чашку.

— Я забыла, что чаю мне нельзя, — сказала она. — Он мне противопоказан.

Она смотрела на чашку, борясь с сильнейшим искушением. Ей очень хотелось чаю. От одной чашки вреда не будет. Но нет! Она не станет пить.

— Что же вам предложить?

— Воды с молоком, если можно, — мягко сказала Софья.

Мистер Болдеро вылил чай в полоскательницу и наполнил чашку молоком.

— Он что-нибудь говорил? — спросила Софья после продолжительного молчания.

— Ничего, — ответил мистер Болдеро своим тихим, успокаивающим голосом. — Ничего. Сказал только, что прибыл из Ливерпуля. И, судя по его башмакам, большую часть пути он проделал пешком.

— В его возрасте? — прошептала растроганная Софья.

— Да, — вздохнул мистер Болдеро. — Он, должно быть, попал в бедственное положение. Знаете, он ведь даже говорил через силу. Кстати, вот его одежда. Я ее снял.

Софья увидела кучку одежды на стуле. Она осмотрела костюм, все еще влажный, и ей стало больно, когда она увидела, как он ужасно изношен. Костяной воротничок был почти черный. Что до обуви, то такие башмаки она видела только на ногах у бродяг. Софья заплакала. Вот она, одежда того, кто был когда-то щеголем и проживал по пятьдесят фунтов в неделю.

— Разумеется, багажа при нем не было, — пробормотала она.

— Не было, — ответил мистер Болдеро. — А в карманах я нашел только вот это.

Он подошел к каминной полке и взял оттуда дешевый потрепанный бумажник. Софья открыла его. В нем лежала визитная карточка — «Сеньорита Клеменсия Борха» — и счет из аргентинского отеля Святого Духа; на обороте счета были нацарапаны какие-то цифры.

— Надо полагать, — заметил мистер Болдеро, — что он приехал из Южной Америки.

— И это все?

— Все.

Душе Джеральда, в спешке покидавшей этот мир, не пришлось расставаться ни с чем ценным.

Пришла служанка и сообщила, что друзья миссис Скейлз ожидают ее в машине у входа. Софья с беспокойством посмотрела на мистера Тилла Болдеро.

— Они, конечно, не думают, что я вернусь с ними сегодня же! — сказала она. — Ведь столько предстоит сделать!

Доброта мистера Болдеро удвоилась.

— Вы ничего не можете для него сделать, — сказал он. — Сообщите мне свои пожелания касательно похорон. Я все устрою. Возвращайтесь к сестре сегодня же. Она будет из-за вас волноваться. А завтра или послезавтра приезжайте… И ни о чем не беспокойтесь, прошу вас!

Софья согласилась.

Таким образом, около восьми, когда Софья под наблюдением мистера Болдеро немного перекусила, ломбард был заперт, и автомобиль выехал в Берсли — Лили Холл сидела рядом со своим возлюбленным на переднем сиденье, а Софья занимала заднее. Софья ничего не сказала молодым людям о цели своей поездки. Она была не в силах разговаривать с ними. Они видели, что Софья находится в состоянии серьезного душевного разлада. Под шум машины Лили сказала Дику, что уверена — миссис Скейлз заболела, а Дик, поджав губы, ответил, что на Кинг-стрит они будут самое позднее в половине десятого. Время от времени Лили исподтишка поглядывала на Софью — то бросала на нее тревожный взгляд, то молча ободряла ее улыбкой, на которую слабой улыбкой отвечала Софья.

Через полчаса они съехали с кольцевого манчестерского шоссе и поехали по чеширским дорогам — накатанным, извилистым и ровным. Была та пора года, когда нет ночи — есть только день и сумерки: последняя серебряная полоска света упрямо держится несколько ночных часов. За городом, под сенью унылого вечера, печаль земли словно бы заново овладела Софьей. Только теперь осознала она, какую выдерживает пытку.

К югу от Конглтона, сразу после того как Дик включил фары, спустила шина. Машина остановилась, и Дик вылез. Они были в двух милях от деревушки Эстбери. Не успел Дик, со смирением опытного автомобилиста, вытащить сумку с инструментами, как Лили воскликнула: «Что случилось? Она заснула?» Софья не спала — судя по всему, она была без сознания.

Молодые влюбленные попали в трудное положение. На мгновение в их голосах зазвучали ноты тревоги и испуга, но вскоре к ним вернулась твердость. Софья обнаруживала признаки жизни — без проблеска сознания. Лили слышала, как бьется сердце пожилой дамы.

— Да, тут уж ничего не попишешь, — лаконично сказал Дик, исчерпав все попытки оживить Софью.

— Что же нам делать?

— Поспешим домой, насколько это позволит спустившая шина. Миссис Скейлз нужно переложить сюда, а ты будешь ее поддерживать. Так нам удастся перенести часть веса со спустившего колеса.

Дик сунул на место сумку с инструментами. Лили была в восторге от его решимости.

Таким образом они и завершили свое путешествие, уже не подвластные изменчивым чарам прелестных ночных пейзажей. Не успел автомобиль остановиться на темной Кинг-стрит, как Констанция открыла дверь. Молодым людям показалось, что она с достоинством перенесла удар, хотя зрелище того, как инертное, подергивающееся тело Софьи со съехавшей набок шляпкой вносят в дом, могло бы поразить и куда более крепкого человека, чем Констанция.

Когда дело было сделано, Дик только и сказал:

— Я поехал. Ты, конечно, останешься здесь.

— Куда ты? — спросила Лили.

— За доктором! — отрезал Дик, в спешке спускаясь с крыльца.

Главное, что поразило Констанцию, хотя и не выбило ее из колеи, была необыкновенная стремительность, с которой развивались события. Меньше чем двенадцать часов назад — да что там, и шести часов с тех пор не прошло — они с Софьей жили своей мирной и однообразной жизнью, не зная горестей, кроме болезней или несговорчивой прислуги да смерти собаки. И вот снова объявился зловещий Джеральд Скейлз, тело Софьи, внушая таинственный страх, лежит на диване, а Констанция и Лили Холл, которой она до сего дня не видела, сидят бок о бок и в тревоге смотрят на Софью. Констанция достигла критического состояния. Опереться на Софью с ее энергией и безапеляционной решительностью она не могла, и в ней проснулись наследственные черты Бейнсов. Все ее обычные огорчения встали на подобающее им место и оказались пустяками. Ни она, ни Лили не знали, что предпринять. Они могли распустить корсет Софьи, безуспешно поднести к ее искривившемуся рту рюмку бренди — вот и все. Софья не полностью потеряла сознание, как можно было бы решить по ее глазам, однако она не могла ни говорить, ни подать знак, ее тело то и дело изгибалось в судороге. И вот Констанция и Лили ждали, ждала и служанка на кухне. Вид Софьи произвел в Мод неожиданные изменения. Мод преобразилась. В ее энергии, в почтительном стремлении помочь не было и следа дерзости и развязности. Она стала иной — так, верно, могла бы преобразиться средневековая распутница под действием какого-то чудесного видения. В жизни Мод наступил перелом!