Они побывали в Версале и пообедали там. Можно было бы вернуться назад и на конке, но Джеральд, который выпил шампанского, на меньшее, чем экипаж, не соглашался. Более того, он настаивал на том, чтобы въехать в Париж через Булонский лес и Триумфальную Арку. Чтобы полностью удовлетворить его тщеславие, пришлось бы распахнуть настежь Ворота чести и проехать напрямик через Арку в фиакре. Джеральду с его чувством гармонии, порожденным выпитым шампанским, претила необходимость объезжать памятник кругом. В тот день Джеральда так и распирало от тщеславия. Он демонстрировал Софье чудеса Парижа не без знакомого всем чичероне тайного чувства, что в чудесах есть и его заслуга. К тому же, он был очень доволен тем, как подействовали виды Парижа на Софью.

Явившись в Париж с обручальным кольцом на победоносном пальчике, Софья робко затронула вопрос о новых платьях. Никто бы и не догадался по ее тону, что она словно бесом одержима мечтой о французских нарядах. Софью удивила и обрадовала покладистость Джеральда. Но ведь и Джеральд был одержим бесом. Ему страсть как хотелось увидеть жену в парижских туалетах. Джеральду были известны кое-какие магазины и ателье на рю де ла Пэ, на рю де ла Шоссе-д'Антен^{60} и в Пале-Рояле. Он разбирался в модах намного лучше Софьи, так как по прежним своим делам ему приходилось сноситься в Париже с большими фирмами, и Софье пришлось пережить минутное унижение, когда выяснилось, что в глубине души он ее туалеты и за туалеты-то не считал. Она и сама понимала, что им далеко до парижских и даже лондонских, но все-таки они казались ей премиленькими. Однако ее утешало, что Джеральд так искусно скрывал свое истинное мнение, чтобы не оскорбить ее самолюбие. Джеральд повел Софью в магазин на Шоссе-д'Антен. Это было, конечно, не то, что Джеральд называл les grandes maisons[16], но ненамного хуже, и здесь было самое настоящее haute couture[17], а Джеральда даже помнили по фамилии.

Софья отправилась по магазинам, дрожа и робея, хотя в глубине души была полна решимости вернуться домой француженкой до кончиков ногтей. Но модели ошеломили ее. Они превосходили самые дерзкие наряды, виденные ею на улице. Она отпрянула от них и, казалось, хотела спрятаться за спину Джеральда, словно прося у него защиты, и отвечала ему, а не продавщице, когда та бросала лаконичные реплики. Цены тоже привели ее в ужас. Последний пустяк обошелся бы здесь фунтов в шестнадцать, а знаменитый шелк ее матушки, стоивший благодаря своему качеству двенадцать фунтов, казался тут просто неуместным! Джеральд советовал ей не думать о ценах. Однако какой-то инстинкт заставил Софью об этом задуматься — это ее-то, которая дома презирала скупердяйство Площади! На Площади ее считали бесшабашной и безнадежно опрометчивой, но здесь, казалось, в ней ни на миг не иссякал родник житейской мудрости, постоянное противоядие от всего того безумия, которое ее окружало. Необыкновенно быстро научилась она призывать Джеральда к умеренности. Ей противно было видеть, как «деньги бросают на ветер», а ее представление о том, где проходит граница между мотовством и благоразумием, оставалось еще таким, как на Площади.

Джеральд смеялся. А она, уязвленная, краснеющая, не уверенная в себе, отвечала: «Смейся, смейся!» Все это было ужасно приятно.

В тот вечер Софья надела первый свой новый туалет. Она носила его весь день. Характерно, что выбрала она платье, которое можно было носить и днем, и вечером, и в теплынь, и в непогоду. Платье было из бледно-голубой тафты в синюю полоску, корсаж с баской, а нижняя юбка — из тафты того же цвета, но без полосок. Пышная верхняя юбка, ниспадающая на простенькую нижнюю, с маленькими двойными воланами, выглядела, как представлялось ей, да и Джеральду, бесподобно. Платье было с высокой талией — таких у нее раньше не водилось — и с широким кринолином. Большой бант, с развевающимися синими лентами под подбородком, удерживал у нее на голове изящную плоскую шляпку вроде детского чепчика, и из-под шляпки на лбу выбивались локоны, а на затылке лежал шиньон. В экипаже ее двойные юбки широкой волной ложились на колени Джеральда, и, откидываясь на жесткие подушки, он бросал на нее самонадеянные взгляды, ничего не чувствовал, кроме буйной, рвущейся наружу радости жизни, и с неистовым пылом предвкушал все новые и новые удовольствия, удовольствия раз и навсегда.

Когда экипаж пронесся через широкие, пустые и темные Елисейские поля и въехал в ожидавший их блистающий Париж, другой фиакр промелькнул мимо и скрылся в туче пыли. В фиакре, в который были запряжены две белые лошади, виднелась женская фигура. Джеральд посмотрел вслед экипажу.

— О боже! — воскликнул он. — Да это Гортензия^{61}!

Может быть, то была Гортензия, а может, и нет. Но он уверил себя в том, что это, конечно, она. Не каждый вечер встретишь Гортензию одну на Елисейских полях, да к тому же в августе!

— Какая Гортензия? — простодушно спросила Софья.

— Гортензия Шнейдер.

— А кто это?

— Ты что, не слыхала о Гортензии Шнейдер?

— Нет!

— Ну и ну! А об Оффенбахе^{62}?

— Нет… не знаю. Кажется, не слыхала.

Он скорчил недоверчивую гримасу.

— Не хочешь ли ты сказать, что не слыхивала о «Синей бороде».

— Конечно, я слышала о Синей бороде, — сказала Софья. — Эту сказку все знают.

— Я говорю об опере, об опере Оффенбаха.

Она покачала головой, толком не понимая даже, что такое опера.

— Ну и ну! Вот так сюрприз!

Джеральд хотел показать, что и не подозревал о таком невежестве. На самом деле, он только радовался тому, какую чистую страницу ему предстоит заполнить. Софья ничуть не обиделась. Она ловила каждое слово мужа. Она наслаждалась, черпая из этого неиссякаемого источника житейской мудрости. Перед другими она готова была корчить всезнайку, но перед ним — в теперешнем ее настроении — ей было приятно изображать наивную, глупенькую крошку.

— Ну, — объяснил Джеральд, — эта Шнейдер гремит с позапрошлого года. Просто гремит.

— Жаль, что я ее не разглядела! — сказала Софья.

— Вот подожди, откроется Варьете^{63}, мы на нее наглядимся, — ответил он и принялся рассказывать ей во всех подробностях о карьере Гортензии Шнейдер.

Значит, впереди новые удовольствия! Софья пока успела увидеть только самый краешек будущего счастья. Она предвкушала свое сияющее будущее, полное свободы, богатства и вечного веселья в обществе щеголеватого Джеральда.

На Площади Согласия она спросила:

— Мы в гостиницу?

— Нет, — ответил он. — Я думаю, надо заехать куда-нибудь поужинать, если еще не слишком рано.

— Как, после такого обеда?

— Какого еще обеда? Я съел раз в пять меньше, чем ты.

— Да разве я против? — сказала она.

И она была не против. Этот день, раз уже она впервые надела свое французское платье, казался Софье дебютом на блистательной столичной сцене. Она была наверху блаженства и не чувствовала ни физической, ни душевной усталости.

Только после полуночи они добрались до ресторана «Сильвен». Джеральд, решивший было не возвращаться в гостиницу, передумал, они заехали туда на минутку, а он задержался надолго. Ну, это уж само собой! Софья успела привыкнуть к мысли, что с Джеральдом невозможно предвидеть будущее дальше, чем на пять минут вперед.

Когда швейцар распахнул перед ними дверь и Софья скромно проскользнула в ярко освещенный желтый зал ресторана, а за нею с повадкой светского льва последовал Джеральд, они приковали к себе внимание многочисленных блистательных посетителей. В лице Софьи, окаймленном младенческим капором с пышным бантом и лентами, было столько детского, оно так светилось, на нем было написано такое очарование и чистая прелесть, его черты так ясно говорили, что она более не девушка, что ни одна женщина с иным жизненным опытом не смогла бы сильнее отличаться от других дам, сидевших в кабинетах ресторана за перегородками. Вокруг нее над белыми скатертями теснились сотни накрашенных губ, напудренных щек, холодных, циничных глаз, хладнокровных дерзких лиц и наглых бюстов. Что более всего поразило Софью в Париже, даже сильнее омнибусов, в которые впрягали по три лошади сразу, так это исключительная самоуверенность женщин, их бесстыдное позерство, их спокойствие под чужими взглядами. Эти дамы, казалось, говорили: «Мы и есть знаменитые парижанки». Они пугали Софью, казались ей такими развращенными и так кичились своей развращенностью. Она уже видела с десяток женщин, которые у всех на виду пудрились с таким спокойным видом, словно поправляли прическу. А они, эти женщины, изумлялись явлению, воплощенному в Софье, они восхищались, они оценивали покрой платья, но они не завидовали ни ее невинности, ни красоте — они завидовали только ее юности и свежему румянцу на щеках.