Те годы, когда Хедда заботилась о Талли, до сих пор стояли у нее поперек горла. Гораздо приятнее Талли было вспоминать то время, когда она была избавлена от забот матери.

— Одиннадцать, — с тихим вздохом произнесла Талли. — Одиннадцать лет, — повторила она, сидя перед дверью Хедды, прислонившись спиной к стене.

«Оставь меня в покое. Оставь. Меня. В покое, — думала Талли. — И рада бы, да не может. Моя мать восемнадцать лет не могла оставить меня в покое. Целых восемнадцать».

Сидя в темноте перед дверью в комнату матери, Талли тщетно пыталась думать о чем-нибудь другом. Но только одна мысль вертелась у нее в голове, вызывая отвращение, какое может вызвать дохлая рыба.

Только она и я в пустом безмолвном доме.

Как просто было бы сейчас убить ее.

«Как просто, ведь, кроме меня и ее, в доме никого нет. Открыть дверь и войти. Убедиться, что она спит. Взять со стула подушку. Подойти, встать в изголовье, посмотреть на спящее лицо, закрытые глаза, и положить подушку ей на голову за все те восемнадцать лет заботы обо мне. Так просто и беспощадно. Положить подушку ей на лицо и прижать. Она совсем не владеет своим телом, только правой рукой. Положить подушку и прижать. Она будет крутить головой, но я буду крепко держать. Она попытается оттолкнуть меня здоровой рукой, но ей это не удастся.

Прижать посильнее, она попытается освободиться, но не сможет. Пусть вылезут ее кишки. Будет страшная вонь. Но это ничем не хуже, чем нюхать каждый день этот ее тошнотворный запах. Ее тело будет извиваться, извиваться, извиваться, потом начнутся конвульсии, наконец, она содрогнется… и затихнет, перестанет дергаться голова. Бессильно упадет рука. Для надежности я еще минуту-другую подержу подушку. Затем я сниму ее и загляну ей в лицо. Закрою ей рот, который будет судорожно распахнут в последнем усилии глотнуть хоть немного спасительного воздуха. Но воздуха не будет, не будет жизни. Я закрою ей глаза. Приберу постель. Коснусь ее руки. Еще теплая. Затем положу подушку обратно на стул. Поправлю покрывало. Последний раз посмотрю на лицо, которое заботилось обо мне восемнадцать лёт. А потом я уйду…»

Талли разжала кулаки и сложила вместе ладони. Они были совершенно сухие. Неужели это и впрямь было бы так просто? Поднявшись, она открыла дверь в комнату матери. Хедда лежала в постели, глаза были закрыты, она не двигалась. Тяжело дышала. На стуле, где днем сидела Талли, читая Хедде, лежала огромная подушка. Талли подошла поближе. Так просто. Ну же, подойди, возьми подушку…

— Крась ради Бога, — сказал Робин. Он вернулся поздно ночью и нашел Талли спящей на полу под дверью комнаты Хедды. — Мне все равно.

— у как же… Мы ведь уже несколько лет собираемся, пробормотала Талли, забираясь в постель.

— Я вообще об этом не думал.

— Зато я задумывалась о своей матери, — сказала Талли.

— Что? — он сделал вид, что удивлен. — Ты думаешь, она будет против?

Талли неожиданно почувствовала, что страшно устала оттого, что муж так хорошо понимает ее.

— Прекрати, Робин. Мне нельзя больше ее доверять.

— Больше? — поинтересовался он.

— Я сама себе не доверяю, — прошептала Талли. — Я хочу, чтобы она умерла.

— И что же ты будешь чувствовать, Талли, если она умрет?

— Облегчение, — сказала она.

Талли посмотрела на Робина. Тот внимательно рассматривал белые занавески на распахнутом окне, потом докурил сигарету и спокойно спросил:

— А если умрем мы? Что ты почувствуешь, Талли? Тоже облегчение?

О, ее просто тошнило от того, что он читал в ее душе.

— Ты просто смешон, черт тебя побери! — заорала она.

В понедельник Талли отправилась на работу, но все ее мысли крутились возле дома, который Джек уже начал красить. И все последующие две недели ни о чем другом она думать не могла.

Она приезжала домой в обед. И бросалась готовить еду, чтобы потом полчаса посидеть с ним и снова бежать на работу.

Иногда Талли удавалось задержаться подольше и тогда, счастливая, она наблюдала, как он работает.

Она смотрела, как он забирается на лестницу, как его руки соскабливают старую краску и размывают побелку, те самые руки, которые преследовали ее во сне. Иногда около трех-четырех часов она спрашивала его, не хочет ли он прогуляться.

Если Джек соглашался, они шли на прогулку. Забирались они далеко. От дома они шли к железнодорожному полотну и, перейдя его, углублялись в заросли кустарника, плавно переходившие в рощу. Перебравшись через несколько канав и изрядное число поваленных стволов, они, наконец, выходили к Шанга Парку — цели их похода. Талли и Джек обходили большое игровое поле, влезали на трибуны, пересекали бейсбольную площадку. Иногда, но не слишком часто, присаживались отдохнуть на трибунах.

Талли должна была забирать Бумеранга в пол шестого — в шесть, и к этому времени она возвращалась, а Джек отправлялся к себе домой. Робин приходил домой около восьми, и Талли, которая совсем перестала готовить с первого июня, смотрела, как муж ест стряпню Милли. Иногда она разделяла с ним трапезу, но чаще просто сидела напротив.

Конечно, мечтала она не об этом, но, по крайней мере, Талли могла видеть Джека каждый день.

В последнюю неделю июня Талли присутствовала при освидетельствовании супругов Слэттери, которое проводил доктор Коннели, психолог по контракту. Талли никогда раньше не принимала участия в подобных мероприятиях — обычно она оставалась присматривать за ребенком.

Ей тем более не хотелось идти туда, так как эта встреча могла лишить ее обеденного перерыва. Кроме того, она терпеть не могла чету Слэттери.

С этой супружеской парой Талли познакомилась около полугода назад, после чего доложила Лилиан, что все трое их детей нуждаются в постоянной опеке, а лучше всего отдать их на усыновление. Но Лилиан предпочла не принимать это к сведению. Лилиан очень не любила, когда приемная семья усыновляла воспитанников. В своем отчете она написала, что после необходимой психологической помощи и соответствующих консультаций супруги Слэттери смогут разрешить свои проблемы, которые заключались, как она выразилась, «в слишком суровой дисциплине», и дети смогут вернуться в семью.

Талли считала случай безнадежным. Миссис и мистер Слэттери уже шесть лет практиковали… «суровую дисциплину». Их среднюю дочь, появившуюся на свет в больнице, пришлось незамедлительно отнять у матери, которая хлестала двухдневную малышку по щекам за то, что та отказывалась пить молоко из соски. При следующих родах мамаша отказалась от помощи «слюнявых» нянечек. Младший мальчик родился дома.

Около месяца спустя старший сын, Джейсон, вызвал полицию. Он, бедняжка, знал только три цифры — 911[27]. Прибывший наряд обнаружил мистера Слэттери в ярости, его супругу с переломанным носом и недолго думая в седьмой раз забрал избитых малышей из этого дома. Миссис Слэттери тоже предложили уехать, но она осталась с мужем. Все это произошло несколько лет назад. А полгода назад супруги изъявили желание получить детей обратно. В своем докладе Талли настаивала, что никакие консультации, никакая психологическая помощь не помогут этой семье. Ребенку жить в доме Слэттери просто небезопасно.

Еще до того, как Роберт Слэттери женился и стал отцом, он вел не слишком респектабельный образ жизни: уличные драки, дебоши, мошенничества, отсутствие постоянной работы и так далее; примерно так же вела себя и его будущая супруга. Нельзя сказать, чтобы семейная жизнь сильно изменила их характеры и привычки.

К несчастью, их ночные драки очень беспокоили соседей, и после рождения Джейсона Слэттери переехали в уединенное место, где, кроме их жилья, располагалось лишь несколько домов, да и то на большом расстоянии друг от друга. Джейсона связывал с внешним миром только телефон.

Подняв многолетние полицейские сводки, где фиксировались похождения Слэттери, Талли рискнула высказать Лилиан предположение, что он по природе своей мерзкая злобная свинья.