— Жаль, что поросята сейчас на выпасе. Но вы их еще увидите, если побудете у нас. А тут вот свиноматки находятся и те, что на откорме.

Мы зашли в свинарник и прошли мимо тех, что наращивали на себе сало, сидя в тесных загородках, и мимо свиноматок. Возле одной из них, размером с корову, копошилось тринадцать поросят. Я сказал:

— Ого!

Довольная тем, что я начал наконец высказывать свое мнение, женщина снова заговорила:

— Здесь два моих бегают.

— Как?

— Два поросенка из этих — мои. У нас премия такая установлена: все поросята сверх одиннадцати идут свинарке. У меня восемь свиноматок этой породы и десятка полтора всяких иных. За три года семнадцать поросят в виде премии заработала.

— Ого! Целое стадо.

— И не говорите. Столько хлопот с ними! Пока подкормишь, пока продашь.

— Разве обязательно продавать?

А куда же с ними деваться-то? В семье мы только двух держим. Хватает нам. Могли бы и совсем не держать. У колхоза в любое время убоину купить можно. Денег нам не хватает — вот в чем беда. Покупать стали много. Избаловались. Раньше, бывало, на одежду и обувь наскребешь — и ладно. Что купишь, то и носят. А теперь молодежи-то нашей одежду помодней подавай. Простую не наденут. А там еще и радиолу купи или велосипед. Мой старший сын уже о мотоцикле мечтает.

— Разве это плохо?

— Я не говорю, что плохо, но мотоцикл-то за деньги продается. А мы деньгами на трудодень много ли получаем?

— Ах, вот что!

— То-то и оно. Все продуктами. Пока их на деньги переложишь — изведешься вся. У меня вон еще прошлогоднее зерно в чуркинском амбаре лежит, не все израсходованное. Куда я его дену? В сегодняшнем годе опять урожай хороший предвидится по всем отраслям. Опять помногу на трудодень придется. А у меня этих трудодней до шестисот наберется с двумя сынами и дочкой. Опять забота: куда сваливать, где хранить? О том, чтобы съесть это все, и думать нечего. Значит, опять продавать готовься. Вот и гадай: то ли в торгаши податься, то ли колхозную честь сберегать.

Такую невеселую историю поведала мне по секрету эта спокойная русоволосая женщина. Но я ничем, к сожалению, не мог помочь ее страшному горю. Единственное, что я мог сделать, — это сократить обременяющие ее запасы на размер одного обеда. Такую помощь я готовился оказать ей без промедления, для чего бодро перебирал ногами, идя рядом с ней по улице большой деревни Листвицы. Женщина так углубилась в свои горькие думы, что по рассеянности свернула в боковой переулок и вышла за пределы деревни. Похоже было, что она даже забыла про обед. Озабоченный тем, чтобы вернуть на место ее память, я спросил осторожно:

— Правильно ли мы идем?

Она ответила:

— Да. Мы идем в деревню Веткино. Там я живу.

Так у них тут все построено. Вы идете к пристани и вот уже дошли до реки, на которой эта пристань расположена. Но вас уводят от реки прочь, и вы опять не попадаете на пристань.

Но ничего. До деревни Веткино оказалось меньше километра. А горячие щи из кислой капусты и гречневая каша с маслом, вытащенные женщиной из печки, стоили того, чтобы пройти это расстояние. Зато у меня отпала на этот день забота о еде, и, стало быть, я мог избежать встречи с людьми и без помехи дойти до пристани.

Сверх того, я знал теперь самое наипоследнее, что только можно было еще узнать об их колхозной жизни, — это их бедствия с продуктами. Вот в какой тупик, оказывается, предстояло скоро зайти всем их колхозам. Один я на целом свете случайно узнал про этот потрясающий факт. Мой благородный вид внушил русской женщине доверие, и она невольно выдала мне эту строго хранимую от всех тайну. Не окажись я на пути этой бедной русской женщины, перед кем излила бы она свою горькую жалобу? И кроме того, кто помог бы ей убавить ее запасы на целый обед? Я спросил ее:

— А где же ваши сыновья и дочка?

Она ответила:

— Дома. В Чуркине. Мы там живем.

— А здесь вы у кого?

— А здесь я у Ванюши гощу, у того мальчонки-сиротки, с которым вы в саду разговаривали. Живу тут временно, чтобы ближе к работе быть, и заодно дом в порядке содержу. Огород возделала, чтобы даром не гулял. Через два года парнишка в совершеннолетие войдет — и получит свой домик в полной сохранности.

— Ах, вот как!

— Да, так у нас намечено. И сестренка младшенькая с ним будет жить и братишка. У нас война четыре дома эдак осиротила. Так случилось, что в одной семье уже до войны матери не было. В другой — мать с горя умерла, получив известие о смерти мужа. А две другие матери сами на войне погибли. Вот мы и объединили всех, чтобы удобнее было воспитывать, а за их домиками присматриваем по очереди. Да еще приемышей пятерых взяли из разоренных мест. Для них колхоз три дома выстроит, когда подрастут.

— Ах, вот как!

Я чуть задержался у этой женщины. Я посидел немного просто так на стуле у окна, потом встал, прошелся по всем трем комнатам этого аккуратного бревенчатого дома и опять посидел немного, пока женщина мыла у плиты посуду. Все стояло на месте в этом доме, словно бы и не покидал его никто. Столы, кровати, полка с книгами, бельевой комод и посудный шкаф. И все было прибрано, вымыто, подметено. На окнах висели чистые занавески, а вдоль широких половиц, отполированных и выбеленных частым мытьем до цвета слоновой кости, тянулись толстые цветные дорожки. Да, все было здесь готово к тому, чтобы Ванюша и его сестренка с братишкой сразу и легко включились в жизнь, как только достигнут зрелости» И никакой Арви Сайтури не мог тут наложить на этот дом свою жадную лапу.

Я осмотрел также хозяйственные постройки: скотный двор, сарай, амбар, курятник, — пустые пока, но готовые ожить в любую минуту. Заглянул я и в огород позади двора, тоже наполненный жизнью, и два раза обошел вокруг дома. Я еще долго топтался бы, наверно, на этом дворе, если бы на крыльцо не вышла женщина, явно торопясь на свою работу. Вышли мы за ворота вместе, и я сказал:

— Вы дом не заперли.

Она ответила:

— А зачем? В наших краях никто не запирает. От кого запирать? Свои ведь кругом.

Я покивал головой. И верно: от кого им запирать, если все они — одна большая семья? От меня разве, который проник в эту семью с коварным намерением внести в нее раздоры? Но даже я не выполнил своего намерения и теперь готовился оставить их в покое.

— Тут где-то пристань есть у вас на реке. Как ближе к ней пройти?

Она указала мне на узкую полевую дорогу:

— Идите по ней напрямик, никуда не сворачивая. Справа от вас останется вон тот ветряк, а слева — деревня Кряжино. Выйдете на ток и увидите дорогу из Кряжина на Корнево. По ней и дойдете. Только не зацепите там ничего, на гумне, если насквозь проходить будете. Не любит наш изобретатель, когда нарушают его порядок. У него там все разобрано, разложено.

— Что разобрано?

— Молотилка и веялка. Он их вместе объединить хочет и веялку переделать.

— Я не буду ему мешать.

— Помешать ему вы не сможете. Он там только по ночам бывает.

— Почему только по ночам?

— Потому что днем на полевых работах.

— Значит, его заставляют работать и днем и ночью?

— Нет, ночью никто не заставляет. Это его добрая воля.

— А-а, понимаю! Это его собственные молотилка и веялка.

— Нет, собственных у нас нет. Это колхозные.

— Так зачем же он по ночам? Или заработать хочет побольше?

— Да ему за это совсем ничего не платят. На кривулинском току он уже сделал такое и ничего, кроме спасиба, не получил. И здесь вряд ли получит.

— Так зачем же он даром тратит свои ночи?.

— А вот подите спросите его.

Спросить я, конечно, не смог, потому что гумно было пустое, когда я до него добрался. Вокруг стояли скирды прошлогодней соломы и высились груды мякины, а внутри под навесом гумна лежали части молотилки и веялки. Сами они, наполовину разобранные, занимали место посреди гумна. Но изобретателя, работающего на кого-то даром по ночам, возле них не оказалось. Поэтому я прошел мимо гумна и, высмотрев издали дорогу на Корнево, спустился по тропинке к ней.