Тем временем в уме у меня постепенно складывалось короткое ответное слово по поводу дружбы финнов с русскими. А как же иначе? Если тебя назвали представителем финского народа, то представляй его достойно и на хитрую пропаганду тоже сумей ответить пропагандой. Однако мне не повезло с ответом. Когда я поднялся, держа в руке рюмку, наполненную белой пропагандой, рядом не оказалось парторга. А как выступать с ответным словом по поводу целых народов, если перед глазами нет парторга? Насколько я тут у них убедился, его это касалось главным образом — принимать на себя бремя забот о народе. И потому, готовясь изложить им кое-что исходящее от финского народа, я хотел, чтобы это не миновало русского парторга. Но его не было на месте. Он в это время стоял позади обеих молодых жен. Со своего места я видел его темно-русую голову, склоненную над их разными но цвету лицами. Но руки он раздвинул шире того пространства, которое занимали жены. Руками он дотянулся до их мужей, сидевших по обе стороны от них. И, похлопывая мужей по плечам, он сказал им:

— Ну, как самочувствие, враги смертельные? Я вижу, вы даже чокаться друг с другом не желаете. Даже ради такого дня? Даже ради жен ваших, которые вон как дружно уместились между вами? Теперь бы вам еще сцепиться где-нибудь на задворках для полноты картины, верно? Вот бы красивое зрелище получилось, достойное богов. Только одна у меня к вам нижайшая просьба: черепа друг другу глубже десяти сантиметров не проламывать, ибо на этой глубине возможно даже у вас присутствие мозгов, которые могут еще пригодиться вам в жизни, и руки из плеч с корнями не вырывать! Они тоже могут пригодиться, как пригодились сегодня, когда побежденный едва не занял место победителя, напомнив этим еще раз о переменчивости людской славы. А чокаться зачем же? Это вы правильно решили. Правда, оно вроде как бы немножко не совсем удобно выглядит перед всеми остальными. Но плевать вам на всех остальных, верно? Позади столько взаимных обид, а впереди смертный бой. До чоканья ли тут? Боже упаси!

Оба парня рассмеялись, выслушав это, и тут же крепко приложились рюмками, осушив их одним глотком. Это вызвало новый веселый шум за столом и новый звон рюмок и бокалов. К моей рюмке тоже притронулись чьи-то рюмки, и мне тоже поневоле пришлось ее выпить. А для ответного слова нужна была новая полная рюмка. Пока ее наполняли, я уделил внимание второму куску свинины, отрезанному для меня от окорока румянолицей хозяйкой. И этот кусок тоже улетучился из моей тарелки со всеми приложенными к нему вкусными дополнениями в такой короткий миг, что я только с последним глотком уловил направление, по которому все это исчезло. Однако не успел я этим огорчиться, как тарелка моя стараниями хозяйки снова наполнилась.

Наполнилась и рюмка. Но тут же кто-то провозгласил новое пожелание. Пришлось выпить за это пожелание и опять уделить внимание тому, что было на тарелке. Потом это повторилось еще раз. Я встал с поднятой рюмкой, чтобы сказать наконец ответное слово, но едва раскрыл рот, как услыхал новое пожелание. Я выпил, сел и снова обратился к своей тарелке. Не помню, что на ней было, кажется пирог, а может быть, студень, или рыба, или грибы. Все это быстро куда-то испарялось из моей тарелки вперемежку с тем, что наливалось в рюмку. Куда бы это все могло деваться?

Пока я раздумывал над этим, передо мной вместо рюмки вдруг оказался стакан с горячим чаем, а вместо тарелки — розетка с вареньем и груда домашнего печенья в плоской корзинке. И тут я спохватился, что так и не сказал им ответного слова. Но уже неудобно было делать это без рюмки в руках. Да, это была для них огромная потеря, конечно, — остаться без моего ответа. Но что ж делать? Так уж им, видно, суждено было в жизни прозябать, не отведав сладости моих речей.

Скоро все три стола были отодвинуты к стене, а на освободившемся пространстве начались танцы под звуки аккордеона при свете трех керосиновых ламп. Я тоже потанцевал немного вместе с хозяйкой, которая так внимательно заботилась весь вечер о том, чтобы моя тарелка не оказалась пустой. Сделав с ней в общей толпе по комнате два круга, я усадил ее на стул возле отодвинутых столов и сам сел, напевая про себя мелодию, которую в это время играли. Веселиться так веселиться — чего там!

Захватив из корзинки горсть вишен, я стал кидать их одну за другой в рот. Сок брызнул мне на костюм. Плевать! Он отслужил свое. Гуляй, Аксель! Что тебе костюм? Вся жизнь твоя так… не поймешь, куда она повернулась. И сам ты тоже — кто? Никто. Мало приглядного в тебе выявится, если ковырнуть как следует шилом твою подноготную и потом — в чистую воду! Гуляй знай, пока они не догадались это сделать! Сколько у тебя осталось? Два дня. А в среду тебе уже стоять за своим верстаком в Ленинграде. Но где он, твой Ленинград? Хо! Не было у тебя Ленинграда. Был сон, далекий светлый сон, который уже не повторится…

Я сидел и притопывал ногой в такт музыке. Все шло как надо, и праздник был как праздник. Только одного я все еще не мог взять в толк: за каким дьяволом понесло их всех в лес от свадебного стола и ради какой такой ценной оплаты они работали там два часа как бешеные? Этого я никак не мог понять, несмотря на свои мудро устроенные мозги. И, отбивая такт ногой, я все думал и думал об этом.

И позднее, когда я уже укладывался спать на свою постель в сенном сарае, куда меня привел бородатый хозяин дома, я опять задал себе вопрос: что же такое, в конце концов, у них работа? Работа она или что-нибудь другое?

И больше я ни о чем не успел подумать в эту ночь…

Проснулся я довольно рано. Солнце едва поднялось над кромкой леса. Хозяйки в доме не было. Я оделся и вышел во двор, чтобы там сказать ей «спасибо». Но и во дворе я ее не увидел. Должно быть, она была занята в коровнике или где-нибудь еще. Пока я ее высматривал, к воротам подкатил на велосипеде бородатый хозяин этого дома. Рубашка его была расстегнута у ворота, и от него пахло землей и потом. Ему я и сказал «спасибо» за ночлег и угощение. А он, думая, наверно, что я уже позавтракал, пожал мне руку своей жесткой черной ладонью и спросил:

— От нас куда теперь? К директору?

Я махнул рукой на север. Он сказал:

— А-а, на делянки. Но туда машин уже нет. Пешком придется. А вы по высоковольтной шпарьте. Наши ребята тут ходят иногда. Оно и ближе. По дороге километров семь, а тут не больше трех.

И он указал туда, где проходила высоковольтная линия. Она тянулась на северо-восток. А на северо-востоке находился Ленинград. Так я определял направление к нему от этих мест. И, может быть, эта линия шла прямо до Ленинграда?

Я вышел из поселка на высоковольтную линию и зашагал вдоль нее по тропинке на северо-восток. Земля была кочковатая, поросшая мхом, вереском и черничником, но сухая, и я мог не бояться, что мои парусиновые туфли промокнут. Тропинка огибала старые пни и обходила основания долговязых упоров, державших провода. Эти двуногие упоры были сделаны из толстых пятиметровых бревен, пропитанных смолой и скрепленных между собой железными скобами и тросом. На каждый упор пошло около семи таких бревен, считая поперечины. Они несли эти два провода, подвешенные на длинных изоляторах, через холмы и низины, но почему-то еще не давали света тем деревням, в которых я ночевал, хотя лампочки у них в домах были готовы его принять. Судя по молодой лиственной поросли на пнях и кочках, просека для линии была прорублена года три назад и, стало быть, уже давно была готова к своей роли.

Часа полтора шел я по этой просеке до того места, где у них разрабатывался лес. Узнал я об этом по шуму движка, уже знакомому мне, и по отдаленному стуку топоров. Кроме того, слева от линии в просвете вырубленного леса показались штабеля бревен. Возле них я увидел пожилого человека в пиджаке и сапогах, подгребавшего вилами в кучу древесный мусор. Он, должно быть, знал меня в лицо, потому что кивнул мне издали и крикнул вдогонку:

— Вы на пуск?

Дался им этот пуск! Уже второй раз меня о нем спрашивали. Не зная, что ответить, я все же кивнул ему на всякий случай и продолжал свой путь вдоль просеки.