Так я сказал, выгребая из богатого арсенала Юсси Мурто самые хлесткие доводы. Ермил опять рассмеялся. Но я не дал ему этим отделаться и добавил к сказанному:

— Вы проповедуете слияние наций в будущих веках, а сами тянете их назад. Из одного великого русского народа вы сделали три народа с тремя языками, а Россию разделили на шестнадцать частей. Где же тут слияние?

Он ответил назидательно, как отвечает учитель непонятливому ученику:

— Мы стоим за то, чтобы народы развивались свободно, с их национальными особенностями и национальной культурой.

— А если они после такого развития захотят отделиться?

— Это их дело. Но они понимают, что, отделившись, они рискуют быть поглощенными капиталистической системой. А в единении они сильны и могут противодействовать любому давлению, отстаивая свое право на мирное существование.

Так он мне ответил, забыв, что перед ним не школьник, а вполне взрослый человек, да еще к тому же солидно оснащенный кое-чем из богатого арсенала Юсси Мурто. И после такого ответа уже не имело смысла продолжать с ним спор. Толку от него не предвиделось. Оставалось опять свести все в шутку. Я сказал:

— Ну да, вы все время твердите про мирное существование, а сами втихомолку готовите легион двухметровых, чтобы захватить Финляндию.

И опять он рассмеялся во все горло. Смеялся, конечно, и я. Но это не помешало мне пригрозить ему:

— Мы в ответ вырастим свой легион, и еще побыстрее вашего.

Он сказал, округлив глаза:

— А что, если мы возьмем и объединим наши легионы, чтобы избежать столкновения?

Я ответил:

— Э-э, нет. С вами нельзя объединяться.

— Почему же?

— Потому что вы тогда и нас потянете назад, к коммунизму.

И опять был смех. В это время машина выехала к центру города. Я узнал место и заколотил кулаком по кабине. Машина замедлила ход, приблизилась к панели и остановилась. Ермил спросил удивленно:

— Вы куда, Алексей Матвеич?

Я сказал, перелезая через борт машины:

— Вот там, кажется, вокзал?

— Да. Ну и что же?

— Мне туда надо.

— А тракторный?

— В другой раз.

— Но как же так?..

— До свиданья, Ермил Афанасьевич. Спасибо за компанию. Передайте привет вашей супруге и красавице Светлане.

Сказав это, я спрыгнул на землю и помахал рукой водителю. Ермил крикнул сверху:

— Когда завершите путешествие, Алексей Матвеич, к нам наведывайтесь, в Ленинград! Хорошо?

Я кивнул и помахал ему рукой. Он помахал в ответ. Машина взревела и умчалась дальше вдоль улицы Мира. А я заторопился к вокзалу.

Мне повезло. Поезд на Сочи еще не успел уйти и стоял напротив того места, где предполагалось быть вокзалу. Ветер прорывался к нему между небольшими временными строениями, поставленными на месте развалин, и хлестал по вагонам желто-зеленой пылью. В одном из этих строений я купил билет до Сочи и поднялся в свой вагон по ступенькам прямо с земли, так как платформы у временной станции тоже не было.

Вагон еще не успел наполниться людьми, и я свободно прошел в свое купе, где тоже никого не застал, хотя на левой верхней полке уже лежал поверх постели чей-то маленький чемодан. Мое место оказалось на правой верхней полке. Она тоже была застелена. Я взобрался наверх, снял туфли, поставил их в ногах на полку и вытянулся поверх одеяла, закрыв глаза.

Поезд постоял еще с полчаса, вбирая в себя пассажиров, а потом тронулся. Я поехал к Черному морю.

Вот как я действовал на этот раз. По своей воле съездил я к Петру. И по своей воле ехал теперь в Сочи. Довольно с меня было всяких там случайностей, уводящих меня неизвестно куда без моего ведома. По своему усмотрению намерен был я впредь поступать. А ехал я в Сочи за русской женщиной, чтобы увезти ее к себе в Суоми. Но я не собирался растворять ее в финской нации. Зачем? Она была хороша в своем русском облике. И такой хотел я видеть ее постоянно.

И лежа на верхней полке вагона, пересекавшего их южные степи, я представил себе ее удивление при виде меня. Вот она идет по гористому берегу их знаменитого Черного моря под голубым небом и ярким солнцем, и теплый ветер играет ее тонким платьем, заставляя его так и этак обхватывать ее сильное тело, чтобы яснее обозначались его стройность и красота. И вот она видит меня, идущего ей навстречу. Ее крупные темно-карие глаза делаются еще крупнее, и густые черные брови изгибаются вверх от удивления.

Но пусть они изогнутся вверх двумя мохнатыми черными дугами, только бы не сходились опять вместе, превращаясь в одну большую, изломанную посредине бровь, похожую на грозную черную птицу, летящую прямо на меня, раскинув крылья. Не хотел я этого сердитого полета.

И вот она смотрит на меня из-под этих раздельно изогнутых черных бровей своими красивыми удивленными глазами и говорит: «О-о, Алексей Матвеич! А вас-то каким ветром сюда занесло?». И я говорю ей в ответ: «А тем самым ветром, который всегда дует в вашу сторону из моего сердца, потому что вы для меня такая-то и такая-то». Что-нибудь вроде этого я ей отвечу. И заодно спрошу, что должен я сделать для завоевания ее приветливости. Может быть, отправиться в их туркменские пустыни копать оросительные каналы? Может быть, какой-нибудь новый рубанок придумать, умеющий говорить и кланяться, или танцующую стамеску? А может быть, она меня и так полюбит, не ожидая от меня подвига? Ведь полюбила же Людмила своего Петю только за то, что он иногда, крепко задумываясь о чем-нибудь, смешно моргал глазами и выпячивал нижнюю губу. Я тоже мог бы выпячивать губу и моргать.

Так я раздумывал, вытянувшись наверху на своей постели. А тем временем внизу остальные три моих соседа по купе уже перезнакомились. Из их разговора я понял, что двое из них были мужем и женой и направлялись в санаторий горной промышленности, а третий — в санаторий «Волна». Этот третий сидел у столика и глядел в окно. А за окном он видел, наверно, все ту же сухую, пыльную равнину, потому что приговаривал время от времени озабоченно низким, скрипучим голосом:

— Н-да, плохо дело. Плохо. Водичку бы сюда. Водичку. С водичкой здесь такое сотворить можно! А без водички не-ет! Без водички тут беда-а!

Другой мужчина сказал ему:

— Вы, очевидно, местный житель, судя по тому, как болеете за здешние места.

Но тот ответил:

— Не-ет. Мы малость севернее живем. Река Керженец по средней Волге. Кержаки-раскольники мы. Слыхали о таких?

— Слыхали, как же! Не искоренили, значит, вас еще? Не пережгли, не перетопили?

— Не-е! Нас не искоренишь. Мы и в огне не горим и в воде не тонем.

Женщина спросила:

— А я вот не слыхала. Что это за кержаки?

Муж разъяснил ей:

— Ну как не слыхала? Слыхала. Из литературы знаешь. Ну, хотя бы у Алексея Толстого: помнишь, в его «Петре Первом» о раскольниках говорится? Конечно, теперь их не преследуют, не жгут. Но жгли в стародавние промена, когда они отказывались креститься по новому способу — троеперстием.

— Как это?

— А вот так: сложить вместе три пальца, а два нагнуть. Три пальца означали: бог-отец, бог-сын и бог-дух святой. А они духа святого не признавали и крестились только двумя пальцами, то есть двумя богами — отцом и сыном.

— Вот чудаки-то! Было о чем спорить. Не все ли равно, чем креститься? Да хоть всей пятерней.

— Да, это нам так кажется. А для них это было вопросом первостепенной важности. Несмотря на преследования, они твердо стояли на своем. Их за это хватали, сажали в тюрьмы, жгли на кострах, но, даже сгорая на костре, они высовывали из огня и дыма вверх два пальца, выражая таким оригинальным способом свою непоколебимую преданность старине.

— Поразительная стойкость! И ради чего, спрашивается?

— Вот именно. Сейчас к ним никто не придирается за двуперстие. И если они решат, что богу будет угоднее, чтобы они крестились левой ногой, то и за это никто не будет им пенять. Правильно я говорю?

Этот вопрос второй мужчина задал кержаку-раскольнику. И тот прохрипел в ответ: