Он засмеялся, но тут же принял серьезный вид и ответил озабоченно:

— Да, да, помню. Как же это я так сплоховал? Ай-ай-ай!

Я сказал:

— Думали подальше от меня укрыться, чтобы втихомолку действовать, но не вышло.

Он согласился:

— Да, каюсь, виноват. Теперь уже не отвертишься. Попался с поличным.

— Как?

— С поличным. То есть с тем самым предметом или орудием, с помощью которого совершил преступление.

И он кивнул на свой механизм, который ворочался позади него туда-сюда, царапая стрелкой небо. Я сказал:

— Да. Не удалось вам спрятать шило в мешок.

Он опять засмеялся и сказал, обратив лицо к вершине стрелки:

— О-о, такое шило разве упрячешь!

Он, как видно, собирался отделаться шуткой, но я сказал, сохраняя строгость:

— Да. От меня не упрячешь. Я всю вашу подноготную выведу на чистую воду.

Он опять посмеялся немного, видимо вспомнив наш давний разговор, потом сказал просящим голосом:

— Вы хоть воду-то разрешите нам сперва сюда вывести в достаточном количестве, Алексей Матвеевич, а уж потом — и нас на эту воду.

Я спросил:

— А долго мне ее придется ждать, вашу воду, позвольте узнать, не откажите в секретности?

Опять что-то в моих словах развеселило его. Но на этот раз он не рассмеялся. Только в глазах его загорелись уже знакомые мне лукавые огоньки. Стараясь при этих огоньках, затаенных в глубине зрачков, сохранить серьезный вид, он тоже задал мне вопрос:

— А вы очень торопитесь, Алексей Матвеевич, с вышеозначенным мероприятием касательно вывода нас на чистую воду, простите в благонамеренности?

Я ответил:

— Очень тороплюсь, потому что церемониться с вами нельзя, не примите за искренность, пожалуйста.

Он еще больше наполнился веселостью после этого моего ответа и сказал, уже не скрывая смеха:

— Сколько же вам понадобится воды, Алексей Матвеевич? Может, уточните для термостатики, не откажите в отрешенности, будьте экспериментальны.

Так он сказал, подкрепляя, по обыкновению, свои слова вежливыми оборотами. Но что-то неладное уловил я на этот раз в его вежливых оборотах. Как-то не вязались они с тем, о чем шел разговор, пускай даже не очень серьезный. И вдобавок, слишком уж много лукавой веселости искрилось в его светлых глазах, которые так выделялись посреди загара. Не таилось ли тут вместо вежливости кое-что совсем другое, очень далекое от вежливости? И если так, то выходит, что и раньше он угощал меня никак не вежливостью. Вот что вдруг пришло мне в голову. Да, именно так обстояло дело. Сообразив это, я попробовал отплатить ему той же монетой и сказал:

— Нет, воды мне понадобится не очень много, можете быть беспокойны, не впадая в электродинамику. Довольно будет ведра. И пусть отблагодарит вас за это чем-нибудь крепким и тяжелым великий святой Перкеле.

Не знаю, как это у меня получилось, но он, кажется, так и не понял моего намека, потому что ответил мне тем же тоном пополам со смехом:

— О, ведро-то я вам игнорирую хоть сейчас, невзирая на ортодоксальность. На этот счет можете быть в полном симпозиуме. И да пребудет над вами благословение пресвятого сатаны и всего небесного синклита.

Да. Так вот обстояло здесь дело с применением вежливости. Все окончательно прояснилось для меня на этот раз. Выходит, что напрасно я так долго терзал тот стародавний разговорник, извлекая из него подходящие для вежливых оборотов слова. Не заслуживали они здесь моих стараний, эти невежественные русские. Не доросли они еще до понимания всех тонкостей западной вежливости. Когда-то, может быть, она как-то влияла на них, позволяя крутить ими туда-сюда. Но то было при другой, более податливой власти и при других, более культурных поколениях. А теперь, после своей революции, они снова впали в дикость, и воздействовать на них надо было каким-то иным путем. Но каким? Кто взялся бы определить этот путь? Мне предстояло его определить. И, применяя новый способ, я сказал Петру:

— Ладно, Петя. Дай мне кружку воды, если найдется, и я пойду.

Он вмиг сорвался с места и, сказав мне: «Сию минуту», — быстро зашагал к той машине, откуда тянулись кабели в нутро его экскаватора. Так подействовал на него мой новый способ. Вернулся он с кружкой воды. Предупредив меня, что она, к сожалению, тепловатая, он спросил:

— Вот вы, Алексей Матвеевич, сказали: «Пойду». Куда это вы собираетесь пойти?

Я ответил:

— Туда, откуда пришел. В Сталинград.

Он удивился:

— В Сталинград? Сейчас? Глядя на ночь? Да вы туда и до утра не дойдете.

— Дойду как-нибудь или доеду, если попутная машина подвернется.

— Никуда вы не пойдете и не поедете.

— Почему не поеду?

— Да потому. Кто вас пустит?

— А кто меня удержит?

— Я удержу.

— Вот как!

— Да. А если не справлюсь, то парней своих кликну. И тогда мы скрутим вас по рукам и ногам и доставим куда надо.

Так собирались тут со мной поступить. Скрутить меня готовились по рукам и ногам, чтобы доставить куда надо, то есть в такое место, откуда возврата не бывает. Запомните это на всякий случай вы, финские люди, и не торопитесь повторять мой пример. Стоит вам довериться русским, как они угонят вас на машине в свои сухие южные степи, где горячая желтая пыль будет забивать вам уши, рот и ноздри, и только одна кружка тепловатой воды перепадет на вашу долю в конце знойного дня, спасая вас от верной смерти. Но я был не из тех, кто легко сдается в опасности. Возвратив Петру пустую кружку, я спросил его без всяких обиняков:

— Куда вы меня доставите?

Он ответил:

— К нам в дом. Переночуете у нас, а там посмотрим.

— Ах, вот, значит, к чему клонилось дело. Так, так. Ну ладно. В конце концов, кто их знает, этих русских. От них всего надо ожидать. Не одним, так другим они все равно вас доймут. Но меня им врасплох не взять ничем. И, сделав вид, будто не ожидал ничего плохого, я сказал Петру:

— Ну, к вам в дом я, пожалуй, и на своих ногах дойду.

— То-то!

Он грозно тряхнул головой, погрозив мне пальцем. И мы посмеялись немного. Потом ему понадобилось отлучиться ненадолго, чтобы передвинуть на новое место свою машину. А я присел в сторонке на желтую, хрустящую траву, наблюдая за его действиями. Вот шевельнулись по бокам экскаватора толстые трубообразные рычаги, медленно выдвигая вперед обе его ступни. И когда ступни опустились на землю, начал подниматься вверх сам экскаватор. Удивительно было видеть, как эта четырехэтажная громада повисает в воздухе вместе со стрелкой размером в две огромные сосны и с ковшом, способным вместить в себя дом старого Ванхатакки, как проплывает она неторопливо на несколько метров вперед, сохраняя вертикальность, а потом опять опускается на землю, освобождая ступни для нового шага.

Повторив таким порядком свои шаги еще три раза, экскаватор снова принялся копать канал. Снова над моей головой задвигалась туда и сюда сорокаметровая стрелка, таская за собой в обе стороны огромный ковш, то полный земли, то пустой.

Пока Петр передвигал свой экскаватор, я побродил немного вокруг, оглядывая степь. Багровое солнце на западе постепенно опускалось к земле, готовясь уйти на покой.

И трудно было уловить из-за пыльного марева, в какой момент оно коснулось горизонта. Но, едва коснувшись, оно уже пропало из глаз, и на землю надвинулись вечерние сумерки, которые оказались очень короткими, уступив место ночной темноте.

Внутри экскаватора и вокруг него зажглись огни. Зажглись они также в разных других местах степи, разбегаясь туда-сюда редкой цепью или скапливаясь в гроздья. И тогда только из корпуса экскаватора вышел Петр. Наш путь к его дому тоже освещался редкими лампочками, укрепленными на шестах. Шли мы по тропинке, уже мне знакомой, и привела она к тому самому поселку, который я уже видел.

По дороге Петр успел мне рассказать, по сколько кубометров грунта за сутки вынимает его механизм, работающий в две смены, и сколько это составляет в месяц. Месяцы он тоже складывал вместе, заранее предсказывая, сколько кубометров земли он поднимет за год. Получались, кажется, миллионы. Он с гордостью говорил о них. А я многозначительно кивал головой и с удивлением восклицал: «Ого!». Но удивления особенного я не испытывал. И если бы он говорил о миллиардах кубометров, я точно так же произносил бы свое «ого» и головой кивал бы не более многозначительно.