— Так вы, надеюсь, не забудете рассказать ему, как через Оку перебраться?

И женщина ответила:

— Зачем забудем? Не забудем. Все расскажем, объясним, как надо, обязательно.

Похоже было, будто она не говорила, а пела — так плавно и мягко лились из ее рта слова. Она сказала водителю:

— Трогаем, Мишенька!

Водитель включил мотор. Я приготовился захлопнуть дверцу, но в это время увидел проходившего мимо председателя колхоза. Он остановился, махнул мне приветливо рукой и пророкотал своим басом: «Желаю!». Я помедлил немного с дверцей, ожидая добавления к этому слову. А он придвинулся ко мне поближе, спросив попутно у агронома вполголоса:

— Как его звать-то?

Агроном пожал плечами:

— Понятия не имею. Да и надоело спрашивать, слишком уж зачастили.

— Ты и документы не смотрел?

— Нет.

— Эх, ты!..

Председатель протянул мне руку. Он, конечно, обязан был что-то подобное сделать как хозяин колхоза, из которого уезжал гость. Протянув мне руку, он сказал:

— Счастливо доехать. До свиданьица, не знаю, простите, как вас звать-величать?

— Меня звать-величать Аксель Турханен. Я финн. Я приехал к вам из Финляндии. Из той Финляндии, которая с вами воевала. Приехал искать дружбы и посмотреть вашу жизнь. До свидания.

Я приветливо кивнул им обоим и захлопнул дверцу. Мишина тронулась, постепенно набирая ход. Я оглянулся. Они стояли там перед чайной, глядя друг на друга и в недоумении разводя руками. О чем они там говорили? Надо думать, что в разговоре своем они не упустили случая еще раз вспомнить о своем умении принимать заграничных гостей, когда те к ним попадают.

И опять меня понесло неведомо куда по их русским дорогам. Но мне уже было все равно. Не я ехал — меня везли. Неведомые таинственные силы действовали тут против меня, и бесполезно было с ними бороться. Россия взяла меня в свои страшные лапы и уже не отпускала. Русская тройка зацепила меня своей стремительной колесницей и поволокла за собой. Как это там говорится: «Эх, тройка! птица тройка…». Но почему она не поволокла меня в сторону Ленинграда? Почему без конца тянет от него все дальше и все туда же, на юго-восток? И не пора ли уже показаться пределам России в этой ее части? Сколько можно так мчаться в одну только эту сторону и не наткнуться на предел? Ведь на земле не только одна Россия. Ведь упирается же она во что-то — в Индию или Австралию. Или, не упираясь ни во что, огибает земной шар? Похоже, что так оно и было, потому что она раскрывала передо мной все новые и новые недра, и опять не было видно ей конца.

Машина неслась быстро по мягким проселочным дорогам, а по сторонам снова развертывалось до самого горизонта, снова раздвигалось, поворачивалось и проносилось мимо все то обильное, тучное, хлебное, сытное и налитое жизнью, что составляло Россию. Но мне было все равно. Меня все дальше уносило от моей женщины. А без нее что мне оставалось в жизни?

Я сидел и молчал. И женщина рядом со мной молчала. Я посмотрел на нее украдкой. Темно-серая юбка спускалась чуть ниже ее колен, согласно моде, позволяя видеть полноту и стройность ее ног, а груди плотно заполняли предусмотренные для них выпуклости жакетки. Серые глаза на ее загорелом худощавом лице казались немного усталыми, но в них таился ум. Видно было, что эта женщина хватила жизни. По своему возрасту она еще не перестала быть женщиной и в то же время успела испытать все, что предписано богом испытать женщине. Она знала все, что касалось женщины, и, конечно, была способна многое понять.

Заметив, что я смотрю на нее, она тоже повернула ко мне лицо. И, так как я был в ее стране гостем, она сочла себя обязанной по праву хозяйки сказать мне что-нибудь и сказала своим певучим голосом:

— Далеко же вас оттуда занесло, от Финляндии вашей.

В ответ на это я мог сказать ей «да» или просто кивнуть головой. Но я видел перед собой умные глаза зрелой женщины, способной очень многое понять, и я сказал, не задумываясь особенно над своими словами, ибо мне было все равно:

— Русская женщина отказалась от меня — и вот я еду.

Она помолчала с минуту, пытаясь понять мои слова, но в то же время не отводя от меня своего внимательного взгляда, потом спросила:

— К ней едете?

— Нет. Она живет под Ленинградом.

На этот раз она помолчала дольше. За это время водитель успел остановить машину перед какими-то очень высокими воротами, обтянутыми железной сеткой, успел проехать в эти ворота, закрыть их за собой и снова тронуться вперед. И только тогда она задала мне новый вопрос:

— Наша, советская женщина?

— Да.

— Незамужняя?

— Да.

— Молодая?

— Ваших лет примерно.

Она опять призадумалась. За это время водитель успел проехать с большой скоростью еще изрядный кусок России и снова сбавил ход. Какой-то странный шум впереди заставил его сделать это. Женщина сказала мне:

— Да, разное в жизни бывает. Но если не обидели вы ее ничем, то надежды-то не теряйте. Вот надумали поездить по нашей стране — и правильно. Так она вам ближе и понятнее станет, зазнобушка ваша. И почему отказала — тоже поймете. А там, глядишь, и надумаете, чем ее сердце вернее взять.

Слова из ее красивого женского рта лились плавно и звучно, как песня. Но я с трудом их разобрал. Странный шум впереди усилился. Он бурно надвигался на нас, и скоро что-то белое, крикливое заклубилось вокруг машины и над ней, заслоняя временами солнце. Водитель повел машину самым тихим ходом. Женщина все еще смотрела на меня. И, догадываясь, должно быть, что я не во всем ею сказанном разобрался, добавила уже громче:

— Можно сказать, что вы ее же и увидите в этом…

Она повела вокруг рукой, но не успела договорить.

Впереди кто-то крикнул, и водитель притормозил машину. Женщина сказала ему:

— Тебе бы, Мишенька, кругом было ехать. Вишь, тут какое творится.

Водитель ответил виновато:

— Да кто ж их знал! Думалось, напрямик быстрее, а получилось вон что. Жди теперь, когда оно рассосется.

Я прильнул к окну, думая о словах женщины. Как она сказала: «Вы и ее увидите в этом»? В чем этом? В этом поселке? В этом городе? Или в том, что бушевало и клохтало вокруг машины? Это были куры и петухи, все белого цвета с красными гребнями. Их выпускали из каких-то построек, и они вываливались оттуда целыми облаками как раз на пути машины. Одна курица даже залетела внутрь машины сквозь открытое оконце. Женщина поймала ее, погладила, сказав что-то ласковое, и выпустила обратно.

Белые потоки птиц появлялись откуда-то слева с такой стремительностью, словно их выдувало из огромных труб. Они поступали оттуда в несколько слоев, распространяя вокруг себя в воздухе перья и пух. А вправо от машины они растекались вширь, устилая собой огромное зеленое поле, на котором им предлагали попастись в эту пору дня. Их было столько, этих белых потоков, клубков и завихрений, что временами они совсем заслоняли окна машины, так что в ней становилось темно. Не в этих ли белых завихрениях следовало мне высматривать мою женщину? Я обернулся к своей спутнице, готовый спросить ее об этом. Не сюда ли она указала рукой? Она увидела вопрос на моем лице и сказала громко, заглушая хлопанье крыльев и кудахтанье:

— Птичий совхоз.

Птичий совхоз? Так не в этом ли птичьем совхозе увижу я свою женщину?

Какая-то женщина в белом халате действительно появилась возле машины. Она крикнула в окно водителю:

— Что же ты, Мишенька, время-то какое неподходящее выбрал?

Я всмотрелся. Нет, это была не моя женщина. И голос не тот и говор не тот.

Мишенька ответил ей:

— А поди узнай, когда вы их тут перетряхиваете!

Он был совсем еще молодой парень, этот Мишенька, почти мальчик, и потому мог себе позволить быть неласковым с женщинами. Из-за этого он не переставал оставаться для них Мишенькой. Женщина в халате кивнула моей спутнице и осталась позади. Машина все еще двигалась понемногу. Птичьи стаи на ее пути постепенно поредели. Она прибавила ходу и скоро опять оказалась перед высокими сетчатыми воротами, вделанными в такой же высокий забор, тоже состоящий из мелкой проволочной сетки.