Женщина стояла у калитки. Понимая, что она поджидает меня, я прибавил шагу, хотя далось мне эго нелегко. Под любопытствующими взглядами обитателей крайних домов деревни я приблизился к молодой женщине и сказал ей:

— Здравствуйте.

Она ответила:

— Добрый вечер. Заходите, пожалуйста.

Я вошел в калитку и поднялся на высокое крыльцо нового дома. Это оказалось для меня нелегким делом, и наверху я постоял немного, ухватясь рукой за резной столб для сохранения равновесия. Потом я по настоянию хозяйки вошел внутрь дома. И все повторилось там, как и в других домах России, хотя это была не Россия, по их собственному определению, и слышалась в этом доме не совсем русская речь. Они не знали, кого впустили в свой дом, эти наивные, простодушные люди. Зато я знал. И я сказал этой славной голубоглазой женщине, которая по возрасту могла быть мне дочерью:

— Нет, спасибо. Я уже обедал.

Но она возразила:

— Да где же вы могли пообедать? От станции шли пешком, в столовую нашу не заходили. А если и перекусили на станции, так это уж когда было-то! Садитесь, пожалуйста.

И конечно, я уже готов был сесть за стол. Почему было не сесть? Нарезанный ломтями хлеб донес до меня от стола свой волшебный ржаной запах, замутивший все в моей голове, где и без того хватало тумана. Но что-то надо было еще сказать приличия ради, и я сказал:

— Вы же на меня не готовили.

Она ответила:

— А вы не беспокойтесь. Мы сами-то уже отобедали давно. Кушайте на здоровье.

После этого я уже не пытался придумывать никаких вежливых отговорок и молча ел все, что она ставила передо мной на стол: тарелку картофельного супа со свининой, тарелку картофеля, запеченного в сметане, и кружку молока. И от хлеба тоже я оставил на столе самую малость, хотя мог бы ничего не оставить.

А потом я сидел на стуле в ожидании хозяина и дремал. Кто-то спал рядом в маленькой кроватке с сеткой. Хозяйка выходила из дому и снова входила, занятая делами хозяйства, а я сидел, пьяный от сытости, ни о чем не думая, и клевал носом. Заметив это, она сказала:

— Вы бы прилегли с дороги. Я вам тут постель приготовила. Мой-то застрял. Должно быть, в баню пошел после заседания. Баня у нас хорошая, большая, удобная и топится по-современному.

Говоря это, она показала мне в соседней комнате кушетку, застеленную простыней и одеялом. Сама она опять вышла на кухню, где зажгла керосиновую лампу, закрепив ее на стене. А я посидел немного в сумерках вечера поверх одеяла, пытаясь что-то сообразить. Но что именно я пытался сообразить, я так и не смог сообразить своей умной головой. Кончил я свою попытку тем, что придвинул к себе стул и, сложив на нем свою верхнюю одежду, залез под одеяло. И едва моя голова окунулась в податливую мякоть пуховой подушки, как сон поволок меня в свою таинственную сладостную глубину, так и не позволив ничего сообразить.

И даже огромный Юсси Мурто мелькнул где-то в отдалении на очень короткий миг, опять не успев раскрыть свой медлительный рот. И лицо его, обращенное к Ивану, тоже не успело выразить ничего иного, кроме свойственной ему угрюмости, хотя что-то новое затаилось в его ясных светло-голубых глазах. Но не мне было вникать в это новое — бог с ним. Гораздо проще было мне окунуться туда, где не требовалось ни вникать, ни думать.

И опять я поздно проснулся. Квадрат солнца, проникший в окно, успел наполовину сползти с голубых обоев на желтые крашеные половицы. Так изленился я за последнее время. От хорошей жизни, наверно, навязалась мне эта лень. Чем были заняты мои дни? Я ел, пил, спал и прогуливался. Так проходила здесь моя жизнь. А что еще мог пожелать человек?

Приведя себя в порядок во дворе и побрившись возле рукомойника, я съел целую сковородку жареной картошки со свининой и выпил стакан чая. Хозяйка, помня мой вчерашний аппетит, нарезала хлеба вдвое больше. Но и на этот раз я оставил от него самую малость, и то приличия ради. Покончив с этим, я сказал хозяйке «спасибо» и спросил ее насчет хозяина. Она ответила:

— Вы знаете, так неудобно получилось. Он вчера целую компанию привел — думали поговорить с вами. Но вы так крепко спали! Пожалели вас будить. А сегодня у нас футбольный матч на первенство района. И он играет там левого крайнего. Боялся опоздать и убежал. Так неудобно получилось. Он очень просил его извинить, но говорит: «До понедельника еще успеем познакомиться».

Такое примерно дала она объяснение относительно хозяина, эта молодая, быстрая в движениях женщина, прихватившая на этот раз русые пряди своих волос цветастой шелковой косынкой. Огорченная его уходом, она забыла сказать это мне по-русски. Но тем не менее я все очень хорошо понял — так похож был на русский ее язык. Не понял я только, почему она упомянула о понедельнике. Не собирался я проводить здесь еще целый день. На дорогу до Ленинграда намеревался я его затратить. И, помня об этом, я спросил хозяйку:

— А где ваш стадион?

Она ответила:

— То не стадион, а просто футбольное поле. Это если у почты свернуть влево, то прямо туда выйдете. А можно и отсюда пройти. Только надо выйти из деревни и потом обойти ее с этой стороны.

— Выйти по этой же дороге?

— Да.

— Спасибо.

После такого объяснения можно было уйти, конечно, однако, я помедлил немного. Что-то еще надо было сказать, пожалуй, для смягчения невежливости. Ведь она не знала, что я готовился уйти совсем. Белоголовый малютка гукнул что-то на своем собственном языке. Он так сладко спал накануне вечером, а теперь топтался голенький в своей кроватке, пытаясь поймать пухлыми ручонками проникшие сквозь веревочную сетку его загородки маленькие солнечные лучики. Я щелкнул перед ним пальцами, привлекая на себя его внимание, и сказал:

— Крепкий растет парень. Как его звать?

Хозяйка ответила:

— Ваней. Как и отца.

— Как и отца? А вас как звать?

— Маша.

Вот как обстояло дело. И, наклонясь к этому новому жителю Земли, я сказал:

— Разгуливаешь тут, Иван Иваныч? И пока вполне просторно тебе в твоей люльке. Так? А ведь придет время — и комнаты тебе будет мало, и всей деревни не хватит. Все дальше захочется тебе шагать, все дальше. Но ничего, шагай, Ваня, шагай! Чем дальше, тем лучше. Тебе можно. И для тебя очень многие с радостью откроют ворота.

Он что-то ответил мне на своем всемирном языке и тут же обо мне забыл, обратясь на этот раз к электрической лампочке, висевшей под потолком, и потянувшись к ней ручонками. Да, мог бы и у меня, конечно, давно уже родиться такой же веселый и жадный до жизни теплый комочек, если бы… Я обернулся к его юной, румянолицей матери, смотревшей на него счастливыми глазами, и, вспомнив, что вчера она зажигала керосиновую лампу, сказал, кивая на потолок:

— Не горят они у вас почему-то.

Она ответила:

— Да. Надеялись, что сегодня загорятся, но придется до понедельника подождать.

Опять она упомянула про понедельник. Но меня это не касалось. Я сказал, отступая понемногу к двери:

— Дом у вас новый, просторный. И все другие дома в деревне тоже новые. Почему это?

Она ответила:

— А как же! Наладили хозяйство и поднялись. Не навек же в землянках оставаться!

— Почему в землянках?

— А куда же было деваться, если ни одного дома не уцелело. Тут же немец прошел.

— А-а, понятно…

Она так и сказала: «Немец». Она могла сказать «фашист», или «гитлеровец», как это принято иногда говорить, чтобы не возлагать вину на весь немецкий народ. Но она, не задумываясь, попросту сказала: «Немец».

Да, Мария Егоровна была права, пожалуй, говоря, что не скоро смоется с этого имени все то зло, что с ним пришло в мир. Конечно, те страшные печи для сжигания народов придумал и соорудил гитлеровец, но говорил этот гитлеровец на немецком языке — не на русском и не на английском. И захватить силой земли других народов пытался в этом веке два раза не русский и не англичанин, а немец. В двадцатом веке пытался он это сделать, когда планета уже была окончательно распределена между народами и сами народы на ней повзрослели. И, конечно, ничего не получилось из его попыток, но десятки миллионов людей он все же загубил.