Так закончился десятый день моего отпуска. Но, перед тем как заснуть, я должен был, кажется, еще что-то сделать, исходя из каких-то там советов Ивана Петровича. Что бы такое обязан был я сделать? Кажется, подумать о чем-то. О чем бы таком обязан я был подумать? Ах, да! Насчет пригодности русских к дружбе с финнами обязан я был что-то такое себе уяснить. Но зачем стал бы я напрасно пытаться это себе уяснять, если давным-давно установлено у нас, в Суоми, давным-давно записано, заучено и закреплено в умах, что не может никогда быть никакой дружбы у русских с финнами. Слишком несправедливо распределил бог между ними блага земли.

Мне ли было менять это давно установленное мнение? И чем подкрепил бы я свои доводы, опровергающие его? Тем, что я здесь на каждом шагу встречал и слышал? Но это была одна только голая пропаганда со стороны коварных русских, задумавших втереть очки попавшему к ним в лапы одинокому финну. Вот что это было такое, если исходить из давно установленного у нас мнения.

И, сверх всего, где-то там, далее, в глубине России, продолжал высматривать меня тот страшный Иван. Высоко вздымаясь над своими бескрайними русскими дорогами, он зорко вглядывался в них, готовый в любую минуту схватить меня своей железной рукой. И не было бы мне тогда спасения.

Только огромный Юсси Мурто мог бы представить собой какую-то защиту. Но он стоял где-то там, на окраине севера, и не двигался. Он все еще думал о чем-то, угрюмый, молчаливый Юсси, вглядываясь внимательно во все то, на что наталкивался здесь я. И он вглядывался также в серо-голубые глаза Ивана своими ясными светло-голубыми глазами, вглядывался серьезно и пристально, как бы готовясь о чем-то очень важном его спросить. И тот ждал его вопроса, не выказывая, однако, особого нетерпения. Он как бы только на миг повернулся к Юсси с учтивой вежливостью, готовый выслушать вопрос и дать на него нужное разъяснение, но в то же время готовый спокойно отвернуться, если вопроса не последует, Сам он, как видно, не нуждался в разъяснениях. И от молчания Юсси Мурто у него тоже ничего в жизни не менялось.

Зато у меня менялось. Как я ни крепился, но сон одолевал меня постепенно. И, не успев дождаться той минуты, когда Юсси соизволит наконец раскрыть свой молчаливый рот, я заснул.

Когда я проснулся, в доме опять не оказалось никого, кроме старшей хозяйки. Но время было не такое уж позднее по моим новым, праздным нормам жизни. Часы показывали девять, и, следовательно, до отхода теплохода оставалось еще целых два часа. Пока я брился и умывался, хозяйка приготовила мне омлет и подогрела пирожки с мясом. Я приналег на них довольно основательно, имея в виду предстоящий мне далекий путь, и запил их двумя стаканами чая.

На этот раз я уже вполне определенно заявил хозяйке, что собираюсь уезжать. Она спросила:

— Далеко ли?

Я ответил:

— Далеко. И ждать меня к обеду вам больше уже не придется.

Она сказала:

— Как знаете. Успеете к ужину — и то ладно.

Я засмеялся:

— Нет, к ужину мне еще труднее будет успеть, чем к обеду.

Она развела руками, добрая русская женщина, полная забот о финне.

— А как же не евши-ти?

Я сказал:

— Как-нибудь. Спасибо вам за все. До свиданья.

Она ответила:

— Не за что. Счастливо вам доехать и вернуться.

Видно было, что убедить ее в своем отъезде я не смог, бог с ней. Выйдя на улицу, я спустился по ней к приречной низине, заставленной свежими стогами, среди которых были два моих. Они остались от меня слева, когда я свернул на знакомую дорогу, ведущую к пристани.

Никто не встретился мне на этой дороге, слава богу, и никаких препятствий до самой пристани больше не предвиделось. Справа от меня тянулась травянистая стена обрыва. У его основания возле крохотного водоема приткнулось деревянное строение. Там что-то вдруг загудело внутри сердито. Я остановился, думая, что это относится ко мне. Все могло быть, конечно, ибо я находился в стране коварных русских. Но к этому гудению скоро прибавился равномерный стук. И тогда я догадался, в чем было дело: внутри строения работал мотор, подающий из родника воду в их главный распределительный бак.

Далее я поравнялся с ветряной мельницей, которая высилась над обрывом наподобие грозного привидения. Но и она не могла стать мне помехой, стоя неподвижно на своей единственной ноге, как и все другие ветряные мельницы их колхоза, где люди перешли на электрические мельницы.

За мельницей дорога слегка обогнула выпуклость обрыва, открыв моему глазу вид на капустное поле. Там работали женщины, пропалывая и прореживая ряды капусты. Но и они не могли мне помешать, ибо капустное поле находилось в стороне от дороги, слева. За капустным полем берег реки приблизился к дороге, и отсюда наконец я увидел пристань.

Правда, до пристани мне еще встретился моторный катер, стоявший у небольшого деревянного причала, возле которого толпились люди. Но и они, кажется, не собирались преграждать мне путь к пристани, переходя один за другим с берега на катер. Так благоприятно складывались в это утро мои дела. Пристань уже была на виду, и ничто не могло мне теперь помешать дойти до нее и сесть в одиннадцать часов на теплоход, чтобы отправиться по реке Оке в город Горький, а оттуда поездом в Ленинград, где изнывала в муках тоски по мне моя женщина.

Когда я поравнялся с причалом, все люди уже были в катере. И один из них, стоявший внутри катера у борта, откуда он помогал другим перебираться с причала в катер, помахал мне приветливо рукой. Я всмотрелся в него. Это был парторг. Он спросил меня:

— Далеко ли направились?

Я указал на пристань, и он кивнул понимающе:

— Ну, ну. Счастливо доехать.

Даже он благословлял мой отъезд, не проявляя намерения меня удержать. Все же я помедлил немного. Неудобно было уйти, не сказав ему «спасибо». Как-никак, это он устроил меня на ночлег, не забыв также о еде. Подойдя к нему поближе по деревянному настилу причала, я протянул руку. Но и тут я не сразу попрощался. Чем-то надо было сгладить мой отказ принять его приглашение остаться у них погостить, хотя бы коротким разговором о том о сем. Нельзя было давать человеку повод подумать, что я пренебрегаю его заботами. Он взял мою руку в свою, и, отвечая на его пожатие, я спросил для начала:

— А вы далеко ли?

Он ответил:

— На пасеку.

— Как?

— На колхозную пасеку. Это где пчелы.

— А-а, понимаю. За медом? Но почему вас так много?

— Они в дом отдыха.

— Куда?

— В дом отдыха.

— В какой дом отдыха?

— В наш колхозный дом отдыха.

— Разве у вас есть свой дом отдыха?

— Да.

— У крестьян — дом отдыха?

— Да, да. У крестьян — дом отдыха.

Я все еще держал в своей руке его руку. Пора было отпустить ее и, сказав попутно то, что принято говорить на прощание, уйти своей дорогой. Но я забыл о руке. Я спросил:

— И что же, крестьяне отдыхают в этом доме?

— Ну конечно. Для чего же он и выстроен?

— И сейчас отдыхают?

— И сейчас.

— А как же с летними работами?

— Успеваем. Не всех же мы туда вывозим. Всех и дом не вместит.

— А какой он, этот дом?

— Дом как дом. Да вы лучше сами взгляните.

Моя рука все еще была в его руке. Он сжал ее чуть покрепче и потянул к себе. И нельзя сказать, чтобы я стал особенно упираться. Нет, я сам шагнул в катер и уселся на скамейку, пристроенную вдоль борта. Мотор заработал, и катер двинулся вверх по реке.

Да, так вот порой все складывается, когда вы идете по их земле к пристани. Ну ладно. Зато я посмотрел этот дом. Он стоял в молодом лиственном лесу на левом, низком берегу реки Оки. Катер долго тянул нас туда, бороздя сверкающую от солнца воду. На его пути встретилось несколько речных судов и среди них — тот самый теплоход, на котором я собирался уехать в город Горький, откуда поезд готов был доставить меня прямиком к моей женщине, изнывающей в тоске по мне.