Теплоход прошел вниз по реке, не заметив меня, сидевшего в открытом катере среди восемнадцати других, примерно таких же по возрасту. Из этих восемнадцати восемь были женщины, все время без умолку говорившие между собой о чем-то под рокот подвесного мотора. А из мужчин самыми молодыми были парторг и парень, сидевший у мотора на корме. Он высадил нас на низкий песчаный берег, поросший красным лозняком, и погнал катер обратно в колхоз.
Восемь говорливых женщин и восемь пожилых мужчин подхватили свои чемоданчики и отправились прямо и глубину лиственного леса, а мы с парторгом прошли вдоль берега вверх по реке еще километра два, дойдя почти до того места, откуда меня три дня назад перевез на правый берег золотозубый лодочник. Здесь мы тоже свернули по тропинке в тесную зелень леса, наполненную перезвоном птичьих голосов, и минут через двадцать вышли на открытую поляну, заставленную ульями. На краю поляны стоял маленький домик с одним окном. Парторг заглянул в него и, не увидев никого внутри, обернулся и крикнул на всю поляну:
— Ау! Иван!
С другого конца поляны отозвался не менее громкий голос, и к нам напрямик через поляну, неторопливо пробираясь между гудящими ульями, вышел тот самый Иван.
Так у них тут все подстроено. Вы идете к пристани, чтобы уехать скорее к своей женщине, которая истомилась в разлуке с вами. Но вам не дают дойти до пристани. Вас хватают за руку, кидают на дно катера и везут под присмотром восемнадцати человек на далекую пасеку, где ждут вас не сладкие медовые соты и не веселый пир, а ждет вас тот страшный, непримиримый Иван.
Я сразу его узнал, несмотря на то, что он старался выглядеть ниже ростом и темнее волосом. Даже глаза его стали скорее коричневыми, нежели серо-голубыми. Но все равно это был он. Мне ли его не знать? Это были его руки и плечи, его крупное загорелое лицо, ставшее чуть шире и добродушнее от времени, но способное в любую минуту снова исполниться суровости и прильнуть к прицелу пулемета. Одним словом, я знал о нем все, что нужно знать, и не ждал от него пощады. Парторг сказал, кивая на меня:
— Вот привез к тебе гостя из Финляндии, товарища Турханена. Прошу любить и жаловать.
Иван злорадно ухмыльнулся, услыхав эти слова. Уж он-то знал, как меня надо любить и жаловать. Рукава его рубашки были закатаны до локтей, высвобождая кулаки к действию. Ворот у мускулистой загорелой шеи был расстегнут, позволяя плечам при размахе развернуться шире. Не скрывая злорадной усмешки, он двинулся ко мне, но в последнее мгновение почему-то раздумал меня бить и просто так протянул мне руку. Я пожал ее, чувствуя в ответ верное доказательство своим предположениям относительно его способностей ломать хребты и вышибать из человека дух. Парторг тоже пожал ему руку, сказав попутно:
— А я к тебе с хорошими вестями: разрешили нам восточный участок.
В ответ на это Иван обрадованно хлопнул его по плечу и вскричал:
— Да ну! Вот молодец! — Потом потер с довольным видом ладонь о ладонь и сказал: — Ну, теперь дело у нас пойдет. А то уж прямо задыхаться начали. Тесно пчелке. Полтораста ульев на одном участке — это, прямо скажем, многовато. За новыми роями не угонишься. Только один сгребешь, глядь — уже второй вылетел, а там и третий. Один так высоко взлетел вон на тот ясень, что еле достали. Две лестницы вместе связать пришлось. Есть еще подозрение насчет этих двух ульев: не прозевали ли? Звук вроде глухой. Может, и не прозевали. Но кто их знает? Спать, конечное дело, много не приходится.
Парторг сказал:
— Ничего. Теперь часть заботы отпадает. С полсотни туда переправишь — и вздохнешь свободнее. Когда думаешь начать переброску?
Иван ответил:
— Только не летом. Посмотреть еще надо, как там и что. Зимник вырыть, чтобы осенью их прямо туда спящих. С весны ведь им способнее будет обживаться на новом-ти месте.
Нет, это был, пожалуй, не тот Иван. И ухмылялся он вовсе не злорадно, а скорее даже добродушно. Кроме того, он так много и заботливо говорил о пчелах, что, кажется, забыл обо мне. Пытаясь проверить это, я пошел на риск и привлек на себя его внимание таким вопросом:
— А где ваши пчелы берут себе питание?
Он живо ко мне обернулся:
— Где берут взяток? О, хватает им пока. Вон в том направлении большая лесная поляна. Там вот луга покосные и сады соседнего колхоза. А там клеверища. Плюс к этому — липы в лесу много. А новую пасеку, о которой мы сейчас говорили, прямо в липовом лесу установим.
Да, вряд ли это был тот Иван. Далеко ему было до того Ивана. И, конечно, мне только показалось, что он был способен в нужную минуту превратиться в грозного мстителя, раскроить кому-то прикладом автомата череп или сломать чей-то хребет о ствол сосны. Не был он на это способен. Пчела с разгона ударилась о его висок и запуталась в свисающей набок темной пряди волос. Он осторожно высвободил ее, выждал, пока она оправилась на его широкой ладони, и только тогда сдунул, проследив глазами за ее полетом. Парторг спросил:
— А как у тебя с кадрами?
Он ответил:
— Наладилось. Два помощника теперь у меня постоянных. Оба на оплате.
— А где они?
— Одного за продуктами послал в лавку лесничества, а другой спит в зимнике после ночного дежурства.
Так с разговором он провел нас по краю поляны, наполненной пчелиным гудением, к небольшому сарайчику, сколоченному из свежих досок. Дверь сарая была открыта, и мы вошли внутрь. Там у стены на приступке стояли в ряд всякие бочонки, кадушки, ведра. Одна кадка была открыта, и в ней поблескивал золотистой прозрачностью свежий мед.
Два светловолосых мальчика лет по тринадцати хлопотали посреди сарая у большого металлического бака, и один из них был в знакомой мне белой рубашке с короткими рукавами и в коротких синих штанишках с карманами. Я уже видел его накануне. Он осторожно вставил в бак истекающие медом соты, оправленные в раму, и, закрыв крышку, сказал другому мальчику:
— Ты крути равномерно, не торопись. Внутренний стержень все равно даст нужную скорость.
Второй мальчик, в розовой застиранной рубашке и в длинных серых штанах, принялся неторопливо вращать ручку, пристроенную у бака сбоку. Насколько я понял, соты внутри бака попадали под воздействие центробежной силы. Эта сила отделяла мед от сотовых ячеек и разбрызгивала его по стенкам бака, откуда он стекал вниз. А внизу был кран, через который мед вытекал в подставленное ведро.
Верхнюю полку сарайчика заполняла всякая утварь, имеющая касательство к пчелиному хозяйству. Тут были новые запасные рамы для ульев, новые соты, оттиснутые из воска человеком, были сетки для защиты лица, дымари для выкуривания пчел, были разные книги и журналы по пчеловодству. Иван показывал нам то одно, то другое, обращаясь больше ко мне. Я кивал ему и говорил: «Да, да», но смотрел больше в сторону мальчиков, вернее — в сторону одного из них. Этот один вынимал из бака опустевшие сотовые пластинки и прислонял их к другим таким же, стоявшим на чистой скамейке у стены. Потом брал из медного тазика пластинки, полные меда, и вставлял их в бак, плотно закрывая его крышкой, после чего другой мальчик принимался крутить ручку. Этот другой мальчик был обут на босу ногу в стоптанные парусиновые туфли, рядом с которыми кожаные сандалии и чистые синие носки его товарища казались прямо-таки богатыми.
Да, такое вот может установиться в деревне, где жизнь повернута на новый лад. Был Арви Сайтури, по милости которого осиротели дети. Но они не погрязли в нужде и горе. Почему не погрязли? Не потому ли, что был сметен с лица земли сам Арви Сайтури? Похоже, что именно потому. Я спросил Ивана:
— Это и есть ваши помощники?
Он ответил:
— Будущие. А пока что присматриваются и приноравливаются. Что ни утро, спозаранку переправляются сюда на лодке. Полюбилась им, видно, пчелка.
Он показал нам также землянку, куда ульи ставились на зиму и где в это время похрапывал один из его помощников, а напоследок угостил нас медом. Мед нам преподнес в двух чистых стаканах, поставленных на блюдечки, тот самый мальчик. Парторг спросил его, окуная в мед чайную ложку:
