Хозяин тем временем опять что-то сказал насчет дружбы. Но что он для меня значил, если звали его Тимоша, а не Иван? И сколько можно было говорить о дружбе? Что-то многовато о ней стали говорить. И, повторяя чье-то уже знакомое выражение, я сказал:

— Нужны не слова о дружбе, а дела.

Он спросил:

— А разве за нами дело когда-нибудь стояло?

Я ответил:

— Нет, не стояло. Особенно зимой сорокового года. Вот так я ему ответил, этому Тимоше, который угощал меня за своим столом вином и хлебом, вместо того чтобы обрушить на мой наглый, пьяный череп свой остро наточенный топор. Но после этих моих слов из глубины его глаз опять как будто заструился холод. И в голосе его звякнуло что-то жесткое, когда он сказал:

— Много вы понимаете, если так смотрите на это дело.

Я промолчал на всякий случай. Хозяйка включила свет и принесла стаканы для чая. Хозяин тоже помолчал немного, нахмурив свои темные брови, отчего глаза его оказались как бы в глубине двух тоннелей, поросших у входов сухим кустарником. Шевельнув несколько раз мускулами на углах челюстей, он сказал:

— Пришлось мне как-то побывать на старом городском кладбище. Это одно из тех кладбищ, которые давно попали в черту города. Там для новых мертвецов мест почти уже нет, и только деревья растут и растут. Один дуб меня особенно поразил. Он вырос между двумя могилами. Одна из них была обнесена каменной оградой с железной решеткой, другая могила сплошь выложена плитами с большим надгробным камнем в центре. Могилы были старые и стояли там, не меняясь, многие десятки лет. А дуб менялся. Он рос. И корни у него росли. И в своем росте они потревожили могилы. У одной из них каменные плиты вспучились и накренился надгробный камень. У другой корни дуба выдавили вверх каменную ограду и разорвали ее пополам. Железная решетка на ней погнулась, а часть железа дуб вобрал в мякоть своего ствола. Зрелище, скажу вам, очень даже впечатляющее. Интересно, как бы вы отнеслись к такому явлению? Какой выход предложили бы в этом споре живого организма с мертвым камнем?

Какой выход? Он хотел знать, какой бы я предложил выход. Я видел, конечно, на какой ответ он рассчитывал. Но с чего бы это мое мнение обязано было стать ему угодным? Кто я был у них в России? Не тот ли, кто нес тут ответ за все, чем Финляндия в разное время им досадила? И, стало быть, не нес ли я также в себе одном все существующие у нас в Суоми мнения? А если так, то почему я должен был преподносить ему только одно из мнений, а не другое и не третье? В голове моей был веселый шум от выпитой русской водки, а передо мной сидел за столом не тот страшный Иван, а какой-то Тимоша, у которого к тому же в глубине глазных впадин опять начинало постепенно теплеть. Поэтому я не стал особенно задумываться и дал ему самой простой ответ:

— Какой выход? Срубить надо такой дуб, который нарушает порядок на кладбище.

Я сказал это и тут же увидел, как вздулись опять жесткими буграми углы его широких челюстей, а из темных глазниц потянуло холодом. Опираясь руками о край стола, он сделал такое движение, как будто собирался встать, и сказал громко, почти крикнул:

— Срубить? Ого!.. Попробуй сруби дуб, у которого корни и сучья раскинулись на полмира! Где найдется такой топор? Нет на свете такого топора и не появится во веки веков. Ну нет! О том, чтобы срубить, и речи быть не может. Скорее кладбищу придется потесниться и оттащить своих покойников подальше. Так будет правильнее.

Я спросил:

— Когда?

Он не понял.

— Что «когда»?

— Когда я должен буду потесниться?

Он засмеялся, показав оба ряда своих могучих зубов. Я тоже улыбнулся. Это приятно, когда зубы, способные перекусить ногу бронтозавра, обнажаются не в ярости, а в смехе. Он сказал:

— Я понимаю, что иносказание получилось неудачное. Но не в нем дело. Я только мысль хотел выразить. Не стану же я считать кладбищем весь остальной мир и вашу страну в том числе. Боже упаси! Да и не имели мы желания заглатывать вас, как тот дуб решетку. Мы вежливо попросили вас потесниться в одном месте, а сами соглашались отодвинуться в другом намного дальше.

Он говорил «мы», этот никому неведомый Тимоша из далекого русского колхоза. Он говорил «мы» с таким видом, словно это он сам лично предлагал тогда тот государственный обмен.

Я сказал:

— Вы не имели права нас обязывать.

И опять в его басовитом голосе звякнули жесткие ноты, когда он сказал:

— Не мы обязывали, а история обязывала. Она могла бы вам вполне точно разъяснить, чья это земля по праву, если заглянуть в древность. Но не будем ударяться в древность. И не в куске земли было дело. На кой нам хрен этот кусок? Вы бы хоть это сообразили! Смею вас уверить, что мы не стали бы беспокоить вас просьбами, если бы не другое обстоятельство. Мы бы продолжали терпеть вас под самым Ленинградом, будь вы сами по себе.

Но мы же видели, что вы — это не вы. Не своим голосом вы пели. То есть я говорю о правительстве вашем тогдашнем. Оно было игрушкой в чужих руках, затевавших очень опасную игру. Вот почему мы попросили. И, отвергая наше предложение, оно только подтвердило свою несамостоятельность. И в том, что потом произошло, пенять ему нужно на себя. Но произошло все вам же на пользу. Это поймите. Не будь нашей победы — что имели бы вы сейчас? Черная ночь без просвета стояла бы над вашей Финляндией. Фашистский террор вместо процветания. Этого ли не осмыслить? — Он помолчал немного, допивая свой чай, и потом добавил уже спокойнее: — А народ финский — хороший народ. Честный, трудолюбивый. И дружить нам было бы полезно.

Вот к чему он свел весь разговор. К необходимости дружить. Но я еще не установил, насколько русский народ пригоден для дружбы с нами, если уж на то пошло. Это надо было еще установить, взвесить и решить. И ты, Юсси, можешь быть спокоен. Проявлять в этом деле торопливость я не собирался. Ведь еще неизвестно, достойны ли русские дружбы с нами. Не так ли? И, конечно, скорее недостойны, чем достойны. Верно? А если так, то не лишить ли их за это нашего высокого внимания и не оставить ли их, и без того оттертых от Запада на задворки жизни, в прежнем унылом сиротстве, без нашего покровительства и без нашей могучей поддержки?

Пока я это обдумывал и решал, допивая свой чай, хозяйка успела убрать со стола часть посуды и два раза отлучиться из дому. Возвратясь после второго раза, она сказала хозяину:

— Я в амбарчике постелила. А ребятки с бабушкой сегодня дома поспят.

Он кивнул одобрительно и обратился ко мне:

— Вот вам и местечко для отдыха приготовлено. Заночуете сегодня у нас, а там видно будет.

Я встал из-за стола и сказал хозяйке «спасибо». Хозяин тоже поднялся, но застрял у стола. Ему защемило правую ногу между стулом и столом. Вытаскивая ее, он поморщился, с минуту постоял не двигаясь, а когда боль прошла, сказал мне с улыбкой:

— Повезло вам сегодня. Один пострадавший от финнов привез вас на машине к другому пострадавшему от них же.

У меня остановилось дыхание. Вот оно когда началось! Я вытаращил на него глаза, стараясь понять. А он спросил:

— Вы Алексею не сказали еще, откуда вы?

— Нет…

— И не стоит.

— Почему?

Он промолчал нахмурясь. И я понял.

Вот оно когда началось! Опять в голове у меня завихрились мысли о железной дороге. Но было поздно думать о железной дороге. Впору было подумать о дверях, о воротах, о задворках. Которые ворота у них были ближе от крыльца? Те, что вели на задворки, или те, что на улицу? А люди на улице есть? Наверно, есть. Но не беда. Зато темно. В темноте как-нибудь… Бегом даже, если придется… Или ползком… на четвереньках… на руках… на голове…

А хозяин тем временем неторопливо пояснял:

— С ним грустная история вышла там, на Карельском перешейке, в сороковом году. Он водил санитарную машину. Однажды остановил ее возле раненого финского офицера. Тот лежал на снегу и стонал. Сестра спала в фургоне, измученная работой. Он сам подошел к раненому, чтобы подобрать его. Но, когда нагнулся, тот всадил ему в грудь финский нож. Вот какие дела бывают. Он после того больше полугода в госпитале пролежал. Нож пробил ему легкое возле самого сердца и задел еще какой-то важный орган. Три осложнения было. Не надеялись, что вообще на ноги встанет. Да врачи постарались. Но, когда с Гитлером война началась, его уже на передний край не взяли. В тыловых частях служил. А просился! На финский фронт просился. Мстить хотел. Ненавидит он теперь вас всех лютой ненавистью. Спрашивают его: «За что всех-то?» — «А за подлый способ ведения войны», — говорит. Я ему: «Так то шюцкоровец был, специально воспитанный в звериной ненависти. Но нельзя же всех под одну мерку». А он говорит: «Все они одним миром мазаны». Такой вот он у нас теперь. А был славный парень. Душевный, культурный. Я его понимаю, конечно. Сам такое же испытал, когда мне ваши архаровцы ступню разворотили. Ведь как обидно получилось. Дело уже к перемирию шло. Осень сорок четвертого года. Затишье на Карельском перешейке. И вдруг приспичило какому-то вашему шальному минометчику выпустить мину просто так, для развлечения. А она возьми да и разорвись подле меня. Разве не досада? Я уже не говорю о боли. Да попадись он мне в ту пору, я не знаю, что сотворил бы с ним!