Эта дорога уже была мне знакома. По ней я очень скоро вышел к той огромной лощине, на склоне которой сидел накануне. Я и теперь не удержался от соблазна пробраться с дороги в сторону на знакомое место, где и уселся опять среди густой травы и цветов спиной к высокой стене беспокойной колосистой ржи и лицом к широкой травянистой долине, по которой разбрелось огромное коровье стадо.

Куда мне было торопиться? Кто меня подгонял? О еде у меня не было заботы, ибо опять набилась русская женщина, которая угостила меня обедом. Я не мог ей помешать выполнить вложенное в нее самим господом богом назначение. Она угостила, и я вынужден был взять на себя нелегкий труд принять ее угощение. Так они устроены, эти русские женщины, и не мне менять их природу.

Итак, о еде у меня не было заботы, а теплоход уходил от пристани в десять часов вечера. И вдобавок никаких препятствий на моем пути к пристани больше не предвиделось. Куда мне было торопиться и зачем? Русское солнце грело меня, свободно разместясь в ярком голубом небе, и в ноздри опять проникали приятные запахи земляники, цветов и травы. Я устроился поудобнее, протянув ноги вниз по травянистому откосу и глядя в знакомую даль.

И вот опять в изгибах неровностей земли, в шевелении хлебов и кустарников на выпуклостях ее холмов, в движении дыма над крышами домов деревни Корнево, в блеске далекой реки с темной кромкой леса позади нее и в податливой упругости редких белых облаков на сверкающей синеве неба, — во всей этой подвижной огромности, едва вбираемой глазом, опять проглянуло на короткое мгновение красивое лицо моей женщины. Оно проглянуло, заполнив собой на миг весь видимый мне мир, и тут же растворилось во всем том, что заполняло.

Но я все же успел уловить устремленный на меня взгляд красивых темных глаз. И почему-то мне показалось, что на этот раз в них было меньше гнева. Не знаю, чем это объяснить. Может быть, светлое облако, плывя по небу, пришлось на мгновение как раз между ее бровями, не дав им сдвинуться вместе в одну большую, грозную бровь, которая так напоминала темную мохнатую птицу, раскинувшую крылья над бурями и молниями. А может быть, я слишком сильно хотел ее видеть более милостивой — потому она и представилась мне такой?

Стараясь удержать в памяти ее новый, подобревший облик, я закрыл глаза и откинулся на спину. Но что-то не получилось у меня с удержанием в памяти ее подобревшего облика. Не хотел он закрепиться в моей памяти, где все расплылось и затуманилось, как только я закрыл глаза. Должно быть, жаркая погода оказывала свое действие. Да и обед, пожалуй, действовал в союзе с жарой, ибо это был настоящий увесистый русский обед. Под звонкое стрекотанье кузнечиков я стал понемногу задремывать и скоро незаметно для себя заснул по-настоящему.

Проснулся я в сумерки и мигом вскочил, глядя на часы. Но основания для тревоги не было. До теплохода оставалось еще целых полтора часа. А дойти до пристани я мог минут за двадцать. Это я уже проверил накануне. И теперь я без особенной торопливости выбрался на дорогу, чтобы продолжить свой путь к пристани. Вокруг было тихо, только шелестели высокие русские хлеба, и где-то над ними еще чирикали птицы, не успевшие начирикаться за день. Вечерняя заря пока еще сохраняла свою первоначальную яркость, разливая над землей мягкий розоватый свет, позволяющий видеть не менее далеко, чем днем. Но на том гумне, мимо которого я недавно прошел, уже горела электрическая лампочка. Я не сразу ее заметил. Колосья ржи, мотаясь перед моими глазами туда и сюда, заставляли ее непрерывно мигать и временами совсем заслоняли.

Как видно, изобретатель уже принялся там за свою бесплатную ночную работу. Я постоял немного на дороге, ловя мигание лампочки. Непонятно все же было, что заставляло человека после дневных трудов работать еще и ночами? Кто принуждал его к этому, не давая ему ни сна, ни отдыха?

До гумна было не так уж далеко. Стоило пройти немного назад по дороге и подняться на холм по тропинке между хлебами, чтобы выйти к нему с тыльной стороны. Прикинув по часам свои запасы времени, я таки сделал. Возле гумна я замедлил шаг, надеясь рассмотреть этого непонятного человека издали, не привлекая его внимания, и после этого незаметно вернуться на дорогу, продолжая свой путь к пристани. Ведь я не знал, кто он был, этот человек, какое носил имя и где провел войну. Но никого не было видно на гумне. Горела висящая на проводе лампочка — и только. Готовый вернуться на свой путь к пристани, я прислушался и даже шагнул напоследок под навес гумна. И в это время раздался грозный окрик:

— Стоп!

Я всмотрелся и увидел распростертого под молотилкой человека. Он высунулся оттуда, опираясь на локоть, и его огромные ноги в сапогах тяжело шаркнули по цементному полу. Я прикинул на глаз невероятное по длине расстояние от его огромных сапог до крупной лохматой головы и понял, что попал в лапы прямо к тому самому Ивану.

Так у них тут все подстроено. Вы идете на пристань, чтобы уехать скорее к своей женщине, которая изнывает в разлуке с вами. Но вы не доходите до пристани. Вам не дают дойти до пристани. Вас очень хитро заманивают огоньком электрической лампочки на отдаленное гумно, где вы попадаете прямо тигру в пасть.

Бежать мне от него было поздно. Он мог перехватить меня на бегу своей длинной рукой, даже не вставая с места. Оставалось приготовиться к защите, хотя какой мог быть в этом толк, если принять во внимание размеры его рук? А он тем временем всмотрелся в меня внимательнее и прогудел на самых низких нотах, какие только могут быть в человеческом голосе:

— А-а, это вы! Наш финский гость. Ну, все равно. Раз уж забрели сюда — выручайте. Нагнитесь, пожалуйста, сделайте милость, к молотилке.

Не знаю, зачем ему понадобилось маскировать свои намерения этими словами. Он мог выполнить свой страшный умысел относительно меня без всяких предварительных слов. Ведь все равно деваться мне от него было некуда. Но я сделал вид, что принимаю его слова за чистую монету, и без колебания нагнулся к молотилке. А он продолжал:

— Видите там, внизу, что-то вроде рамы металлической? А от нее брусок отходит? В бруске отверстие. Нащупали? Постарайтесь удержать его отверстием против отверстия, пока я здесь привинчиваю. А там я и вам шурупик дам.

Я сделал как он велел, все еще не показывая виду, что раскусил его хитрость. А он, выдерживая свою линию, закрепил что-то под молотилкой и протянул мне оттуда шуруп и отвертку.

И шуруп тоже я привинтил с видом вполне равнодушным, из чего он мог вынести для себя суждение, будто я нимало не подозреваю о его подлинных тайных замыслах относительно меня и вижу не далее шурупа.

А потом он, по-прежнему не вставая на ноги, передвинулся к веялке и там тоже принялся устанавливать на место и закреплять снятые ранее части механизма. Не знаю, почему он так медлил расправиться со мной. Но торопить его с этим делом я сам не собирался. Наоборот. Я даже попробовал увести его мысли по другому направлению и сказал ему для начала:

— Трудно человеку после тяжелой дневной работы еще и ночью работать.

Он согласился с этим:

— Да, не дай бог! Иной раз так и тянет растянуться на травке.

Я спросил, продолжая отвлекать его от основного замысла:

— Кто же заставляет вас работать по ночам?

— И он сразу же признался:

— Нужда заставляет. Нужда-матушка. Нуждишка расшевеливает умишко.

Так он ответил, признав наличие у них нужды. И ты, Юсси, порадовался бы, услыхав это признание, ибо все твои уверения находили тут свое точное подтверждение, Я спросил далее, чтобы еще более это уточнить:

— Мало платят?

Но он ответил что-то не совсем для меня понятное:

— Не мало платят, а мало сделать успеваем в дни хлебоуборки. Вдвое больше тратим времени на обмолот и очистку зерна, чем следовало бы. Вот и приходится тут смекать, ломать и уплотнять.

— А вам надо, чтобы вдвое меньше тратилось?

— Именно. Вы угадали.

— А для чего вам это надо, простите в недоумении? Или вам приказано выкроить время на то, чтобы успевать выполнять по две работы за день?