— Да, товарищ Гамзаев, ты правильно понял меня! — Челюсть Башира дрожала, лицо почернело. — Я против всего, что отрицается сегодняшним днем! Забыл народную поговорку: «Чем до завтра курдюка дожидаться, лучше сегодня потрохами пообедать»?

— Твоя поговорка, Башир, попахивает плесенью. Так говорит тот, кто хочет остановить развитие человеческой мысли!

— Муршид, не зарывайся! Советовал бы взвешивать свои слова!

— Я не зарываюсь, Башир! Я утверждаю, что любое ограничение — враг прогресса в науке. Придерживаться подобных правил — значит обламывать крылья творчеству, поискам.

— Ненужные крылья лучше вовремя обломать!

— О нет, Башир! Бескрылый ученый ничтожен! Завоеватели космоса, приближающие к нам далекие планеты, творцы электронных машин, кибернетики, — разве не их крылатая мысль, устремленная в будущее, творит чудеса? Теории бессмертного Эйнштейна, гениального Циолковского подарили нам крылья. Слава им! Без них мы не постигли бы сегодняшних чудес науки.

— Все понятно, Муршид! Хочешь пригреться в тени славы Эйнштейна и Циолковского? Неплохой аппетит! Гении рождаются раз или два в столетие. Ни из тебя, ни из меня гения не получится.

— Ошибаешься, Башир, не так уж велик мой аппетит! Велика моя вера в будущее. И не обо мне и не о тебе идет сейчас речь. Я говорю о наших учениках. Всем сердцем верю я, что среди молодых есть будущие великие ученые, а может, и гениальные. Мы должны этому только радоваться и в меру своих сил помогать им!

Бадирбейли замолчал, сбитый с толку. Что мог он ответить? Слово попросил Гамзаев. Он поднялся с места и спокойно заговорил:

— Мы сегодня собрались здесь, чтобы обсудить диссертацию Вугара Шамсизаде, одного из самых талантливых молодых ученых, на которого все мы возлагаем большие надежды. Выдвинутая им научная проблема в определенном ракурсе освещает пути дальнейшего развития химической промышленности. Его открытие — начало нового этапа в области горючего для моторов. Я верю в талант Вугара Шамсизаде и не сомневаюсь, что он с честью решит стоящую перед ним задачу, задачу актуальную и благородную. Мы должны не раздувать те или иные недостатки, еще имеющиеся в его работе, не делать, как говорится, из мухи слона, а помочь молодому ученому. Конечно, можно, сосредоточив внимание на незначительных технологических ошибках, подвергнуть работу Шамсизаде жестокой критике и даже уничтожению, навсегда отбить у молодого ученого охоту к дальнейшим дерзаниям и открытиям. Имеем ли мы на это право? Нет, мы должны по существу разобраться в том, что уже сделано, и помочь Шамсизаде спокойно довести свою работу до конца. Вот это и будет та отеческая забота, к которой призывал здесь Бадирбейли. Мы, старики, можем только радоваться успехам молодых.

В зале наступила тишина. И снова раздался громкий голос Бадирбейли:

— Вы неправы, Гамзаев! С начала до конца неправы! Наш долг избавляться от таких людей, как Шамсизаде. В науке нет места шумихе. Сто раз повтори «халва» — от этого во рту слаще не станет. «Помогать, помогать, без конца помогать»!… До каких же пор? Где граница помощи? Шамсизаде потребовал специальную лабораторию. Дали лабораторию. Выделили помощников, израсходовали уйму государственных средств. За все время существования нашего института никому никогда не создавали таких условий! Не хватит ли? Не пора ли прикрыть столь нерентабельное дело? Требованиям не будет конца! Довольно, товарищи! Подобное отношение к государственной копейке недопустимо! В других организациях за такие дела привлекают к ответственности. Еще раз повторяю: довольно! Партия и правительство доверяют нам. Наш священный долг оправдать доверие! Разбрасывать направо и налево государственные деньги — преступление. Надо называть вещи своими именами!

Кой на кого слова Бадирбейли, как видно, возымели действие. Не успел он закончить речь, как в разных концах зала поднялись три руки. Слова просили самые молодые члены ученого совета. Спокойно и категорически поддержали они предложение Бадирбейли.

— Считать проблему, выдвинутую аспирантом Шамсизаде, нежизнеспособной, ненужной, непригодной! — утверждал один.

— Предложить Вугару Шамсизаде выбрать новую тему для диссертации, вторил другой.

— Осудить Вугара Шамсизаде как псевдоноватора, уклониста в науке. Прошу занести мои слова в протокол… — настаивал третий.

Вугар сидел в последних рядах и поначалу спокойно слушал споры и обвинения, сыпавшиеся на его голову. Но под конец не выдержал, начал волноваться. Сторонники Бадирбейли пошли в наступление широким фронтом. Они со всех сторон обкладывали его диссертацию динамитом — вот-вот взорвется и взлетит в воздух. Если немедленно не выступить, не привести веские доказательства своей правоты, логически не опровергнуть ложные утверждения, еще кое-кто из членов совета может присоединиться. Вугар с тревогой посмотрел на Гюнашли. Профессор был спокоен. Подперев кулаком подбородок, он не сводил грустного, задумчивого взгляда с наглого и торжествующего лица Бадирбейли. Казалось, все, что говорилось, не имело к Сохрабу Гюнашли никакого отношения, будто упреки и обвинения, раздававшиеся с трибуны, летели в адрес не его аспиранта. Поглядишь и подумаешь, что мысли Гюнашли сейчас где-то далеко-далеко…

…В 1941 году Сохраб Гюнашли работал в Академии наук. С первых дней войны группе видных химиков, в которую вошел и Сохраб, было предложено временно прекратить научно-теоретические исследования и заняться решением конкретных задач, необходимых для нужд фронта. Эти годы сливались в один длинный, исполненный бесконечного труда день…

Окончилась война. Тут бы и передохнуть! Но не такой характер у Сохраба Гюнашли. И снова день и ночь работа… Появились реактивные двигатели, которые требовали высококачественного горючего, не закипающего при высоких температурах, не замерзающего на морозе, не дающего осадков и коррозии. Все химики страны трудились над решением этой проблемы. Гюнашли первым изобрел такое горючее. Положив в основу его изобретение, в Баку начали строить завод. Уже близки были к завершению монтажно-сборочные работы, как в Азербайджане грянули небывалые морозы. Целую неделю бушевала метель, засыпая снегом дороги, тротуары, улицы. В городе остановилось движение. Аппараты на недостроенном заводе покрылись ледяной коркой, в трубах замерзали растворы…

Однажды, когда рабочий день уже шел к концу, в кабинете Сохраба зазвонил телефон:

— В десять вечера явиться к управляющему объединенного заводоуправления товарищу Бадирбейли!

Гюнашли встревожился, однако на работе никому не сказал ни слова. И дома, готовясь к встрече с управляющим, молчал, стараясь ничем не выдать волнения. На расспросы жены отвечал, что устал, разболелась голова. Время приближалось к десяти, он собрался ехать. Мархамат попыталась удержать его.

— Ты болен, — говорила она. — На дворе метель. Можно ли так не беречь себя?

Не слушая ее уговоров, Сохраб продолжал одеваться, и она не стала настаивать, — с тех пор как начали строить завод, Сохраб постоянно выезжал ночью на стройку. Он и сам затруднился бы сказать, когда ему в последний раз удалось нормально поспать.

Кабинет управляющего больше походил на музей, чем на служебное помещение. С потолка, разукрашенного золотым орнаментом, свисала бронзовая люстра, такая тяжелая, что казалось, она вот-вот рухнет и увлечет за собой весь позолоченный потолок. На сверкающем паркетном полу пестрели пушистые ковры. Белые шелковые занавеси, напоминающие пенящиеся волны, складками ниспадали с потолка до пола, закрывая высокие окна. Где-то в глубине кабинета расположился огромный письменный стол. Среди множества белых и черных телефонных аппаратов и массивного письменного прибора еле виднелась маленькая лысеющая голова. Невзрачная, щуплая фигурка управляющего представляла разительный контраст с тяжеловесной роскошью кабинета.

Нерешительно ступив на ковер, Гюнашли подошел к столу и приветливо поздоровался с управляющим. Но тот даже не поднял головы и не взглянул на Сохраба.