Уединившись в кабинке, кандидат рассматривает бюллетени и думает, что, пожалуй, можно было бы внести предложение, идущее вразрез с традицией: кандидаты, абсолютно уверенные в своей честности и в ценности программы, которую они представляют, не должны чувствовать себя жертвами суеверия. Совсем наоборот: пусть уверенный в себе и в своих предложениях кандидат получит возможность подарить свой голос противнику, потому что его собственные доводы настолько убедительны, что способны увлечь большинство избирателей, которые склонятся на его сторону. Плохо дело, если твоя победа зависит от какого-то несчастного голоса. Он закрывает конверт, отодвигает занавеску и выходит из кабины с улыбкой на губах, размахивая конвертом, в котором лежит бюллетень. Был ли в истории человечества какой-нибудь другой кандидат, который (в порыве искренности или во время приступа шизофрении) проголосовал бы за своего противника, воспользовавшись прикрытием конверта?

Занавес поднимается. На сцене — столовая. Стены обклеены обоями в зеленый и синий цветочек. В центре комнаты — большой стол из красноватой древесины, на котором стоит ваза с цветами и возвышается кипа партитур (публике, которая смотрит на сцену из партера, они кажутся просто листами бумаги). Справа — буфет, слева — камин, в котором лежит полено из пластмассы, изображающее горящие дрова. Над камином висит портрет некрасивой женщины с диадемой в волосах. Актер выходит на сцену решительным шагом и направляется к столу, но на половине пути останавливается. Словно переменив решение, он прищелкивает языком и возвращается было назад, но опять останавливается, снова прищелкивает языком и еще раз направляется к столу. Таким образом он пытается передать замешательство, нерешительность и терзающую его тревогу. Актер опирается на стол правой рукой и наконец, выждав положенные несколько секунд, начинает произносить монолог. Говорит он медленно, ясным и отрешенным голосом, в ритме, отражающем волнение. Это длинный монолог, который автор написал, чтобы персонаж имел возможность поразмышлять вслух о том, как сурова жизнь, каким неблаговидным было до сих пор его существование, и горько пожалеть о совершенных ошибках и напрасно истраченном времени. Все эти рассуждения неизбежно заставляют актера (пока он продолжает произносить слова монолога) думать, что сознавать свои ошибки действительно горько. Он невольно (перечисляя промахи персонажа) перебирает и свои ошибки, допущенные на протяжении всей жизни, и последняя из них как раз и состоит в том, что он согласился на эту роль в пьесе, которая с каждым днем кажется ему все более ужасной. Не так-то просто, несмотря на весь его актерский опыт, не упускать нити повествования на сцене и одновременно предаваться размышлениям. Конечно, ему надо было бы сосредоточиться исключительно на словах, которые он произносит, и оставить размышления на потом. Но справиться с собой актер не может. С каждым днем ему становится все более тошно, он с трудом переносит эту пьесу, никогда раньше ни одна роль ему так не надоедала. И успех у публики для него ничего не значит. Ему совершенно ясно: пьеса — фальшивка чистой воды. Сначала он не только не понимал этого, но даже совершенно искренне восхищался этим произведением. И роль ему так нравилась! Актер вспоминает день, когда ему ее предложили, он не забыл, как прочел пьесу залпом, от корки до корки в тот же вечер и сразу же в восторге позвонил режиссеру, чтобы дать свое согласие. Но теперь с каждым спектаклем ему становится все яснее: за блестящими репликами ничего не стоит. Несмотря на то что критики изучили пьесу вдоль и поперек и все отзывы (необычайное единодушие) были хвалебными; несмотря на то что зал каждый день полон и к ним поступило множество предложений о зарубежных гастролях, пьеса словно распадается у него на глазах. Никто не знает это произведение так хорошо, как он. Не считая репетиций (которые длились несколько месяцев), пьеса уже шла на сцене девятьсот двадцать три раза. Сегодня девятьсот двадцать четвертый спектакль. А к девятьсот двадцать четвертому спектаклю можно узнать о пьесе абсолютно все. Нет никакого сомнения в том, что, будь пьеса хорошей, актер не испытывал бы этих трудностей: на девятьсот двадцать четвертом спектакле, и на пятнадцать тысяч семьсот тринадцатом, и на каждом следующем он мог бы открывать все новые цвета и оттенки в ткани произведения. А когда пьеса плохая, то, наоборот, с каждым спектаклем в ней образуется новая трещина. После девятисот двадцати четырех спектаклей трещины испещряют всю пьесу, и она разваливается. И неважно, что, кроме него, ни один зритель этого не понимает. Например, сейчас публика послушно смеется как раз во время паузы, которую актер сделал нарочно, чтобы дать им время для смеха. Как только хохот стихает, он продолжает монолог и, не переставая говорить, усаживается на стул, облокачивается на стол и закрывает лицо руками. Он делал это столько раз… Почему бы ему однажды не попробовать подойти к занавеске и не понюхать ее, или не поднять ногу, чтобы рассмотреть подошву ботинка, вместо того чтобы усаживаться за стол и закрывать лицо руками? Все настолько заучено, что он мог бы сыграть всю пьесу (от первой сцены и до последней) в полной темноте и на заминированной сцене. Мины, расположенные в соответствии с мизансценами, нисколько не осложнили бы жизнь добросовестного актера: он мог бы прогуливаться по сцене совершенно спокойно, не боясь наступить на них, потому что все движения, до последнего миллиметра, были бы запечатлены в его мозгу. И наоборот, эти современные актеры, не знающие дисциплины, которые каждый раз во время спектакля меняют свои движения, но не для того, чтобы улучшить мизансцену (если бы они этого хотели, он бы не возражал!), а просто от недостатка подготовки — так вот, эти актеры не смогли бы сделать и пары шагов. К-хе! Он имитирует приступ кашля, произносит прерывающимся голосом последние фразы монолога, стучит кулаком (легонько, но так, чтобы удары разнеслись по всему залу) по стене, оклеенной обоями в зеленый и синий цветочек, и снова присаживается. Когда он закончит монолог словами: «Без этого все было бы напрасно!», войдет актриса (ей пьеса ужасно нравится, и она никогда не поймет, сколько бы лет ни прошло, что в этом произведении ничего нет), изобразит удивление и произнесет: «Здравствуй, Люк. Я не ожидала тебя здесь увидеть». Актер слышит шаги, изображает огромное удивление, поднимается со стула и заканчивает монолог: «Без этого все было бы напрасно!». Сразу после этого выходит актриса и говорит: «Здравствуй, Люк. Я не ожидала тебя здесь увидеть». Актер приближается к ней легкими, почти балетными шагами и хочет обнять партнершу, которая отвергает его объятие театральным жестом. Он отступает к буфету и решает, что с этим пора кончать: надо сегодня же, как только закончится спектакль, заявить о том, что пьеса уже не приносит ему никакого удовлетворения, что ему необходимо сменить обстановку, и дело с концом. Хорошо, но под каким предлогом? Нельзя же объявить, не приведя никаких объяснений, что он не будет выступать в спектакле, в котором играл непрерывно на протяжении многих лет, в том самом спектакле, который принес ему наконец, после стольких лет усилий, славу и признание. Не может же актер, который гордится своими девятьюстами двадцатью четырьмя спектаклями, признаться в том, что у него постепенно начала складываться убежденность: это произведение — не более чем подделка. Если сказаться больным (актер и актриса сейчас страстно целуются), то спектакли на время отменят. Но сколько времени можно делать вид, что болеешь, так, чтобы импресарио не заподозрил неладное? Две недели? Месяц? Если мнимая болезнь продлится больше месяца, импресарио (даже если он не догадается об обмане) найдет ему дублера. Спектакль пользуется невероятным успехом, и его нельзя просто отменить. После поцелуя актриса демонстративно вытирает губы тыльной стороной ладони и отчитывает его; актер оскорбляет партнершу и тут же представляет себе дублера, исполняющего роль (то, что дублер может делать это лучше его, даже не приходит ему в голову), которую он сам превратил в ядро успеха пьесы. Представившаяся ему картина ужасает его. Но ужасает актера и мысль о том, что именно поэтому он не уходит и продолжает играть свою роль день за днем. Когда падает занавес и раздаются аплодисменты публики, он раскланивается, как заводная игрушка, испытывая огромную гордость.