«Оливетти», «Мулинекс», «Шаффото» и «Мори»[24]
«Я горжусь тем, что всю жизнь боролся с идеями, которые защищаю сейчас.
Я горжусь тем, что могу ответить вам, что я ваша полная противоположность».
Джордж Волынский. «Charlie Hebdo, № 346»
[25] Два голицейских еврея встречаются на станции у вагона железной дороги. Один из них спрашивает: «Куда ты едешь?» Второй отвечает: «В Краков». Первый вспылил: «Ну, посуди сам, какой ты лгун! Когда ты говоришь, что едешь в Краков, то ты ведь хочешь, чтоб я подумал, что ты едешь в Лемберг. А теперь я знаю, что ты действительно едешь в Краков. Почему же ты лжешь?»
Зигмунд Фрейд. «Остроумие и его отношение к бессознательному»
[26] Сочинение
Как я провел воскресенье. — В воскресенье весь день ярко светило солнце, и я ходил гулять с папой и с мамой. Мама была в бежевом платье и в кофточке цвета слоновой кости, а папа в синем пуловере цвета мундиров английских военных летчиков, в серых брюках и белой рубашке с расстегнутым воротом. А на мне был свитер с высоким воротом, тоже синий, как у папы, но немного посветлее, коричневая куртка и брюки — тоже коричневые, но чуть-чуть светлее, чем куртка, и красные кроссовки. На маме были светлые туфли, а на папе — черные. Утром мы сначала погуляли, а потом пошли завтракать в кондитерскую «Балморал»[27]. Мы пили горячий шоколад со взбитыми сливками и ели сладкий пирог с кремом, а я попросил круассаны. Потом мы пошли смотреть цветы, и их было много-много: и красные, и желтые, и белые, и розовые, и даже синие — папа сказал, что это их покрасили, — и растения с зелеными и с лиловыми листьями, и птицы: большие и маленькие; а потом папа пошел в киоск и купил газету. А еще мы ходили и смотрели на витрины магазинов, и один раз, когда мы долго-долго стояли около витрины, где было много свитеров, папа сказал маме, чтобы она поторапливалась. Потом на одной площади мы сели на зеленую лавочку, на которой сидела какая-то пожилая женщина с седыми волосами и румяными-румяными щеками, прямо как помидоры. Она кормила голубей семенами вики и была очень похожа на мою бабушку, а папа все время читал свою газету — я попросил разрешения посмотреть картинки, и он дал мне половину страниц, только попросил их не мять. Потом, когда мы уже шли домой, мама сказала, что ей надоело, что папа читает не переставая, — это она сказала, потому что папа не отрывал глаз от своей газеты, — и что это невыносимо: он читает газету дома, за завтраком и за обедом, и на улице, когда сидит в баре или когда идет куда-нибудь, и во время наших прогулок. А папа ей ничего не ответил и продолжал читать, и тут мама его обозвала, а потом, по-моему, об этом пожалела и поцеловала меня. А потом, пока мама на кухне готовила рис, папа сказал, чтобы я не обращал на нее внимания. На обед был бульон с рисом, который мне не нравится, и мясо с жареными сладкими перцами. Жареные перцы я очень люблю, а мясо — нет: оно слишком сырое, но мама говорит, что так вкуснее, а мне такое не нравится. Вот в школе — другое дело, там нам дают мясо сильно зажаренное — даже с корочкой. В школе мне никогда не нравится первое. Но зато дома мне наливают немного вина в газировку. В школе этого не делают. Потом, после обеда, пришли дядя и тетя с моим двоюродным братом. Дядя и тетя начали разговаривать с родителями в гостиной и пить кофе, а мы с двоюродным братом пошли в сад играть в солдатиков и в настольный футбол, и в мяч, и в пожарников, и в звездные войны; и тут двоюродный брат стал делать всякие глупости, потому что проигрывал. Я его не переношу, этого двоюродного брата, потому что он проигрывать не умеет, и мне пришлось влепить ему хорошую оплеуху, а он давай реветь на весь сад, и тут пришла мама, и тетя пришла, и дядя; и мама спросила: что случилось? И прежде чем я успел ей ответить, двоюродный брат сказал: он меня стукнул. И мама дала мне пощечину, и я тоже разревелся, и мы все вернулись в гостиную. Мама держала меня за руку крепко-крепко, а папа читал свою газету и курил сигару, которую ему подарил дядя. Тут мама и говорит папе: дети там, в саду, смертным боем друг друга бьют, а ты тут сидишь себе спокойно и в ус не дуешь. Тетя сказала, что ничего страшного не случилось, но мама ей ответила, что он всегда так и что иногда ее терпение лопается. Потом дядя и тетя собрались уходить, и пока мы прощались в прихожей, мой двоюродный брат показал мне язык, а я — ему; а папа включил телевизор, потому что показывали футбол. Мама сказала, чтобы он перевел на второй канал, где шел какой-то фильм, но папа ответил, что он хочет смотреть футбол и фильма ей не будет.
Потом я пошел в сад навестить куклу, которую я там похоронил под деревом; я ее выкопал и погладил по головке, а потом отругал за то, что она с грязными руками садится за стол, а потом снова ее закопал и пошел на кухню, где мама плакала, и я попросил ее не плакать. Потом я сел на диван рядом с папой и немножко посмотрел футбол, но мне стало скучно, и я посмотрел на папу. Мне показалось, что он тоже не смотрел на экран и мысли у него были где-то далеко-далеко. Потом показывали рекламу — это мне больше всего нравится, — а потом второй тайм матча, и я пошел к маме, которая готовила ужин; и потом мы ужинали и смотрели мультфильм и новости, и какое-то старое кино, в котором играет одна красивая актриса со светлыми волосами и с большими сиськами — не знаю, как ее зовут. Но в это время меня отправили спать, потому что было уже поздно, и я поднялся по лестнице в свою комнату и, лежа в кровати, слушал, как папа и мама спорили, но из-за телевизора не мог разобрать, о чем они говорили. Потом они стали друг на друга кричать, и я встал с кровати и хотел подойти поближе к двери, чтобы расслышать их слова, но кругом было темно — только лунный свет лился через окно, которое выходило в сад, — и оттого, что было темно, я споткнулся и быстро опять нырнул в кровать — вдруг они придут в мою комнату посмотреть, что это был за шум, но они не пришли. Я слушал, как они продолжали спорить. Теперь я их слышал гораздо лучше, потому что, наверное, они выключили телевизор; и папа говорил маме, чтобы она оставила его в покое, и называл ее всякими словами, и говорил, что у нее нет никаких интересов. А мама тоже его по-всякому обзывала и говорила то ли, что она уйдет, то ли, чтобы он уходил, и называла имя какой-то женщины и ругала ее; а потом я услышал, как разбилось что-то стеклянное, а потом они уже кричали так громко, что ни одного слова нельзя было разобрать, а после я услышал страшный крик, самый-самый громкий, а потом все стало тихо. И тут я услышал какой-то шорох, как бывает, когда отодвигают диван во время уборки, и стук двери, которая вела в сад. И тогда я снова встал с кровати, услышал шум в саду и посмотрел в окно; ноги у меня озябли, потому что я ходил босиком, а снаружи было темно и ничего не было видно, но мне показалось, что папа копает землю около дерева, и я испугался, что он найдет куклу и накажет меня, и я опять лег в постель и хорошенько накрылся одеялом, даже с головой, съежился в темноте под одеялом и крепко зажмурил глаза. Я услышал, что в саду больше никто не копал и что кто-то поднимается по лестнице. Я притворился, что сплю, и услышал, как открылась дверь моей комнаты, и почувствовал, что на меня кто-то смотрит, но я никого не мог увидеть, потому что притворился спящим, и поэтому ничего не видел. Потом дверь закрыли, и я уснул, а назавтра — вчера — папа сказал, что мама ушла из дома, а потом пришли какие-то дяди, которые задавали разные вопросы, а я не знал, что надо отвечать, и все время плакал; и меня отвезли домой к дяде и тете, и мой двоюродный брат все время дерется, но это уже было после воскресенья.