В партере возникает замешательство: один из зрителей тоже падает на пол как подкошенный. Его уносят, и очень скоро фильм заканчивается.

To choose[39]

Ближе к полудню, когда я, разобрав почту, собирался было просмотреть более подробно несколько писем, у меня возникло ощущение странной пустоты в желудке. И это не было чувство голода; внутри моего тела образовался некий вакуум, словно мячик застрял где-то в пищеводе. Если бы я мог засунуть руку в рот и пропихнуть его вниз, то почувствовал бы пальцами это мягкое и жирное ничто, которое тихо ныло. Я спустился на первый этаж и выпил пару чашек кофе. Прошло полчаса, а тоскливое чувство не оставляло меня. На этот раз я перешел через улицу и выпил в баре бутылку газированной минеральной воды. Так мне удалось продержаться еще четверть часа, но теперь внутри моего тела, казалось, был только воздух: если бы кто-нибудь ткнул меня шилом, то раздался бы взрыв. Я пробился к директору и, сославшись на плохое самочувствие, отпросился домой. Описание моего недомогания получилось несколько туманным: живот, все хуже и хуже. К этому я добавил сильную головную боль, на тот случай, если остальные симптомы покажутся ему недостаточно серьезными или малочисленными. Он разрешил мне пойти домой и пожелал скорейшего выздоровления.

По дороге домой я предавался размышлениям: по позвонкам медленно ползла вверх какая-то странная тревога и — независимо от моего сознания — превращалась в безудержное желание, не поддающееся контролю. Ближе к вечеру я начал понимать, что со мной происходит, и одновременно не желал допустить подобных мыслей. Чтобы выбросить их из головы, я принялся чинить электрические розетки, подвешивать люстры и вытирать пыль с полок. За один вечер я сделал всю работу, которую откладывал день за днем на протяжении месяцев.

Вечером, когда я смотрел телевизор, мне удалось сформулировать свое желание достаточно ясно. И я (словно надеясь, что моя мысль, выраженная в словах, четких и лаконичных, испугает меня и, как следствие этого, мне придется отказаться от своего замысла) повторил эти слова вслух:

— Я должен кого-нибудь убить.

Однако эта фраза, прозвучавшая бесстрастно, произвела на меня обратное действие: словно сигнификанты оказались гораздо слабее сигнификатов (vous pigez la feinte?[41]). Совершенно естественно, я привел самому себе как приличествующие случаю доводы морального свойства, так и соображения, связанные с возможными рисками. Кроме того, обычно когда человек замышляет убийство, то он имеет в виду некую конкретную жертву и у него бывают определенные основания для такого решения. Я же, однако, был весьма далек от подобных банальных чувств. Мне хотелось убить кого угодно без всякого на то повода; это желание не вызывало во мне угрызений совести, более того, его исполнение заставило бы меня (безусловно) почувствовать себя свободным, бодрым и счастливым.

В эту ночь я спал скверно. Меня мучили кошмары, но вовсе не потому, что я собирался совершить («собирался совершить» — неужели во сне я уже не испытывал никаких сомнений?) такой мерзкий поступок, назовем его так, а из-за моих слишком долгих колебаний. В какой-то момент моего сна — между кукурузной пустыней и домом без дверей — меня осенило. Истина показалась мне страшной в своей простоте: виновен не тот, кто совершает преступление, а тот, кто, совершив его, дает себя поймать. Проснувшись утром, весь в поту, я позвонил в контору и сослался на сильный грипп. Директор прописал мне аспирин, коньяк, горячее молоко, мед с лимоном и постельный режим.

Попивая фруктовый сок, я долго раздумывал: кого мне убить и за что? В голове у меня крутилась мысль (сам не знаю, где я это слышал) о том, что идеальное преступление возможно только в том случае, если между преступником и его жертвой невозможно установить никакой связи. Если бы я убил какого-нибудь случайного прохожего без свидетелей, кто бы мог обвинить меня, если мы не были знакомы и мне было неизвестно даже его имя? Я был бы подобен снайперу, который стреляет в незнакомых ему людей, но, в отличие от него, я бы поборол в себе желание покрасоваться, которое часто ведет к тому, что подобных стрелков в конце концов ловят.

В таком случае мне не надо было выбирать, кого убить: сама судьба преподнесет мне жертву. На углу какой-нибудь пустынной улицы я убью случайного прохожего, не видя даже его лица, и только на следующий день узнаю из газет, кем он был и как выглядел. Мне оставалось только выбрать орудие убийства. С самого начала я отказался от автомобиля: раздавить кого-нибудь на скорости сто километров в час в темном переулке показалось мне слишком сложной задачей для начинающего: возможно, у меня бы не хватило сноровки, а кроме того, осталось бы много следов. Холодное оружие казалось мне чересчур грубым. Чулок на шее вызывал отвращение. Больше всего меня привлекал револьвер: я превращался в настоящего убийцу из кинофильма.

Кроме того, я решил одеться в соответствии с сюжетом и продумал в деталях свою одежду: костюм в полоску (с жилетом), темная рубашка, светлый галстук и ботинки со шнуровкой. На покупку одежды и оружия у меня ушло гораздо меньше времени, чем я предполагал. Превосходные ботинки со шнуровкой нашлись на верхней полке шкафа. В оружейном магазине никаких проблем не возникло: безмерное упрощение порядка приобретения оружия для персональной защиты делало персональное нападение легким, как никогда. Уже к вечеру я располагал всем необходимым и ночью спал как убитый.

На следующее утро зеркало отражало черты, в которых не было ничего преступного: мы давно живем бок о бок, и мне нетрудно признаться, что физиономия у меня — нечто среднее между рыбьей мордой и вареным яйцом: я, наверное, слишком бледный, выражение растерянное, никакой агрессивности не заметно. Перед тем как выйти на улицу (и все еще до конца не веря в происходящее), я заткнул револьвер между ремнем и рубашкой.

Все утро я бродил по разным паркам и пообедал в палатке на площади, посередине которой бил фонтан. Потом погулял в тополевых аллеях, которые считал давно исчезнувшими. Весь вечер моя рука поглаживала рукоять пистолета. На берегу пруда, гладь которого серебрилась точно фольга, какая-то старушка кормила голубей семенами вики. Мы были одни. Я прошел мимо: вдалеке садовник, сидя на скамейке, с отвращением чистил ногти. Желание всадить в него пулю у меня испарилось. Потом среди деревьев я заметил парочку, которая предавалась не только поцелуям. Сердце мое исполнилось нежностью.

Будучи таким разборчивым, разве я мог выбрать себе жертву? Все встречные казались мне слишком серыми личностями, чтобы умереть. Неужели так трудно найти кого-нибудь хоть немного выдающегося из толпы? Я смутно понимал, что никто из этих людей не был тем, кого я искал. Значит, мне нужен был какой-то конкретный человек? Навстречу мне, по дорожке, которая вела к выходу из парка, шел теперь человек, не молодой, но и не старый, не высокий, но и не коротышка, такого неопределенного вида, что можно было пройти рядом с ним по улице и даже не заметить его присутствия. И этого типа мне придется убить? Я вытащил револьвер, зажатый между моей печенкой и ремнем, и переложил его в карман пиджака. Когда незнакомец оказался в десяти шагах от меня, мой палец лег на курок. За несколько секунд до выстрела (меня поразила та легкость, с которой можно было бы это сделать) я решил, что подобная посредственность не заслуживает моего внимания. Меня снова стали одолевать сомнения, и, чтобы рассеять их, я стал повторять себе, что только убийство без всяких оснований является правильным шагом, ибо только в этом случае за преступлением не последует наказание. На секунду мне подумалось, что надо просто быть более решительным. Как должно быть легко нажать на курок, когда у тебя есть на то веские причины! Я обернулся, но неопределенного вида человек уже уходил по дорожке.