— Не бойся. Тебе нравится этот фильм? Я его видела столько раз, что знаю просто наизусть. Ты знаешь, что сегодня мы последний день работаем? Я тебя что-то раньше здесь не видела. У нас каждый новый человек очень заметен. На наших сеансах много лет подряд все одна и та же публика. Мы видим друг друга так часто, что словно и не стареем. Видишь вон ту парочку? Они каждый день приходят, год за годом, и всегда садятся на одни и те же места. Так что, нравится тебе фильм? По правде говоря, он не слишком интересный. Мне из всех фильмов, которые мы показывали (а мы показали их множество!), больше всего нравился один, который шел здесь в те годы, когда это был кинотеатр, где проходили премьеры. (Да-да, много лет тому назад здесь демонстрировали фильмы, которые здесь шли первым экраном!) Это была очень милая картина, она кончалась точно так же, как начиналась, и оператор (я имею в виду человека, показывающего фильмы на экране, ну, киномеханика, одним словом), который, возможно, был тогда моложе, запускал пленку так, что казалось — фильм никогда не кончается; он шел три или четыре сеанса без перерыва. И хорошо еще, что мы закрывали кинотеатр на ночь, а то бы он мог длиться несколько дней подряд. Главным героем был юноша, который хотел уйти от своей судьбы. Но ведь нельзя избежать того, что у тебя на роду написано! Сейчас я уже точно не помню, как действие развивалось; знаю только, что он выходил туманным утром из мрачного особняка, который разваливался от старости, — все это были декорации. Потом там была еще девушка, но я не припомню, что она делала. Герой картины, мне кажется, уходил из дома, но в конце фильма возвращался, потому что всегда приносил с собой разрушение; заходил ли он в метро или приезжал на виллу на берегу моря — все немедленно рассыпалось в прах. Других деталей я не припомню, но мораль, мне кажется, ясна: никому не дано уйти от своего будущего. Н-да. Ты решил уйти? Лучше останься: мы потом отпразднуем этот последний сеанс. Ты теперь стал нам как родной.

Я встал. Бывают вечера, когда лучше не выходить из дома. Я шагал не оборачиваясь: парочка хихикала мне вслед. В некоторых рядах не хватало кресел, и они казались челюстями, над которыми потрудился кариес. В последнем ряду пара зрителей усиленно занималась любовью. Из-за двери туалета доносился оглушительный визг. Какой-то воришка в черной полумаске угрожал администратору невероятных размеров ножом. Пока я в поисках выхода путался в складках толстого бархатного занавеса малинового цвета, раздался сильный треск: экран разрывался по диагонали — сверху вниз и справа налево. Все захохотали.

На улице уже не было дождя. Я шел быстро, смутно чего-то опасаясь: странной тени, злокозненной судьбы, которая будет идти за мной по пятам — сомнений в этом у меня не оставалось — до самого рассвета. Лишь с первыми лучами солнца мне будет даровано спасение. До самого дома я шел, стараясь наступать на плитки тротуара точно через одну, но у дверей обнаружил, что потерял ключи. Может быть, я их обронил, а может быть, у меня их украли (не кассирша ли?). Ну вот, сказал я себе, именно этого я и боялся. Однако спазм в желудке говорил мне о том, что это еще не самое худшее. Конечно, можно было вызвать пожарных, чтобы они взломали дверь, или слесаря. Но это бы не решило проблему: рано или поздно я должен был сразиться с ними. Если попытаться спрятаться, они сами придут за мной. Заявить на них в полицию показалось мне абсурдным: в участке я бы снова увидел их — они заняли бы места комиссара, агентов, якобы задержанного воришки, а кассирша работала бы там кастеляншей… Возле моих ног мяукнул кот, и я взвизгнул.

Я возвращался в кинотеатр той же дорогой, размышляя: они встретят мой приход ядовитыми смешками и будут звенеть связкой ключей. Потом мне пришла в голову другая мысль: я приду, когда бульдозеры уже начнут рушить здание и мне не встретится ни один из зловещих персонажей, а это будет означать, что ужасное проклятие повиснет надо мной до скончания веков. Однако прямо на углу той улицы, где находился кинотеатр, мой взгляд упал на тротуар — там лежали ключи, мои ключи, которые блестели точно алмазы. Подбирая их с земли, я подумал: теперь мне незачем идти туда. С другой стороны, в голове у меня мелькнула мысль: терзаемый тревогой, дома я все равно не засну. Если поспешить, то можно попасть в кинотеатр скорее, и тогда все сразу кончится. А что такого? Кто тут боится привидений? Я повернул за угол и ускорил шаг.

Когда говорят: времена сейчас трудные, то это лишь пустые слова; потому что мы использовали их так часто, что они потеряли всякий смысл, если только когда-либо его имели: для пословиц и поговорок времена всегда были трудными. Может быть, вернее было бы сказать, что мы потеряли голову и не знаем, где теперь север, или того лучше — мы сомневаемся в существовании севера (а следовательно, и юга, который является его разновидностью), и все превратилось в блуждающие тени в коридорах школы. Говорят — сейчас кризис, и мне приятно думать, что именно поэтому дела идут так скверно. Потому что, если верить теориям, когда кризис закончится, компасы снова заработают. Несколько лет тому назад нам, казалось, все было ясно: мы сбросили идолов с их пьедесталов (однако не всех, и, возможно, в этом была ошибка) и сами на них уселись, ожидая, что дважды два перестанет равняться четырем: жажда сокрушения всегда как минимум служила путеводной звездой. Теперь мы повзрослели (и зарубили себе на носу, что два подзатыльника плюс два подзатыльника равняются четырем подзатыльникам) и не знаем, как нам поступить: то ли вернуть на свои места некоторых из сброшенных идолов, то ли продолжать сидеть на пьедесталах в надежде, что в будущем кто-нибудь скажет свое веское слово и создаст новые статуи (если можно, пусть они будут из пластмассы — она лучше горит и вонь от нее страшная).

Когда в детстве меня спрашивали: «А ты, малыш, кем хочешь быть, когда станешь большим?» — я отвечал: «Извращенцем» и прилагал все усилия к тому, чтобы достичь этой цели. У ребят моей генерации (скорее следовало бы сказать дегенерации: потому что, к счастью, наша генерация получилась дегенерированной) стали появляться первые прыщи на фоне первых песен «Роллинг стоунз» и стычек между модами и рокерами, мы направляли свой гнев на все, что казалось нам ортодоксальным. По здравом размышлении мы поняли, что инакомыслие и извращенность ни в одном словаре не считались синонимами.

Я сказал о своем призвании к извращению, но не объяснил, как оно формировалось. (Не знаю, удастся ли мне сделать это: я прекрасно вижу корни сего явления, но затем просматриваются только потерянные звенья эволюции.) В Enfant terrible[43] мы завязали дружбу с потасканными проститутками, с моряками — янки, бразильцами и выходцами из Северной Африки (так теперь принято говорить), которые даже глубокой ночью ходили в темных очках. У всей этой публики мы научились быть циниками и себе на уме. Когда в нашем городе появились первые хиппи, мы сразу поняли, что с ними нам не по пути: подставлять вторую щеку — это не наш стиль. Мы старались быть бесчувственными (хотя сентиментальности нам было не занимать), и нас интересовали какие-то цели только в том случае, если за ними стояла прямая выгода. Время в какой-то степени доказало нашу правоту (оно никогда не дает тебе почувствовать себя совершенно правым): о хиппи в наши дни — ни слуху ни духу, а люди себе на уме правят миром. В семидесятые годы начался окончательный упадок: обнаружилось, что защитники этики извращения вели себя вовсе не этично, да и пороку отнюдь не предавались — они были оппортунистами, и не более того. Мне приелись наркота и ножики, а новоиспеченные мятежники (экологисты, последователи макробиотики и отказники) вызывали у меня страшную тоску.

Всему причиной послужила скука. Однажды вечером я читал Бодлера, лежа в гамаке на террасе среди пальм и гортензий, на фоне синего залива, освещенного желтой луной. Чичи слонялась по квартире, скучная, непьющая, грустная и без малейшего следа эротики — она не хотела пить, не хотела говорить и особенно не хотела сношаться. Мне было не менее скучно, чем ей, и я встал из гамака, схватил Чичи за руку и выкручивал ее до тех пор, пока девушка не заплакала (при этом в глазах у нее читалось, что неожиданно вся ее скука тоже куда-то улетучилась). И тут я ее изнасиловал, не испытывая ни малейшего угрызения совести. Случилось некое чудо — небеса раскрылись мне, и меня осенило; я внезапно понял, что долгие годы вел растительное существование. И вот сейчас этот медведь, пробудившийся от спячки, выбирал единственный достойный для него путь: превратиться в развратника классического образца. Только запретные плоды будут моей пищей. Перепробовав самые разные их виды, я остановился на женщинах: наверное, это свойственно возрасту.