— …словно хотят заставить нас подчиниться. Ты сам подумай: в нашем-то возрасте, когда каждый из нас уже стал маленьким хозяином одной маленькой правды. И нечего делать такое пресное выражение лица. Ты заметил, что каждый считает себя пупом земли? На днях Тебия сказала мне…
А. захотелось пить. Он сделал знак официанту, который притворялся, будто не замечает их. Б. говорила и говорила, словно задалась целью не дать собеседнику промолвить хотя бы словечко:
— …а у Риба полно денег (и для него это самое главное в жизни, единственная его цель); а Жоан трахается каждую ночь с новой девицей (потому что считает самым важным в жизни иметь возможность соблазнять каждый вечер новую девицу и думает, что тот, кто тратит время на другие дела, — просто идиот); а Марсель ест не переставая (и не понимает тех, кто способен оторваться от хорошо накрытого стола); а…
А. представил себе, как было бы здорово промчаться молнией вниз по Рамбле и броситься в воду. Официант обслуживал людей за четвертым от них столиком.
— …проглатывает одну книгу за другой; а Манель принимает амфетаминов больше всех в их компании (заметь, больше всех; он — на первом месте); а Марта — дура (самая большая дура во всем подъезде, она — на первом месте); а Пере и Нурия страшно любят друг друга (потому что видели много-много фильмов с Дорис Дей и им принадлежит рекорд верности в районе), а Щавье — интроверт (возможно, самый одинокий интроверт во всей стране); а Мария — экстравертка, самая…
А. опустил голову. Он представил себе, как машина минует тротуар возле памятника Колумбу и мчится к лестнице, как Б. кричит, как автомобиль катится, потеряв управление, переворачивается набок и тихо погружается в маслянистую воду, мутную от нефти.
— …а Эужени смотрит телевизор больше всех в нашей провинции (у него провинциальный рекорд), а сеньор Пере очень много работает (как никто другой в их мастерской), а Октави заливает за воротник без меры (и страшно гордится тем, что он — самый большой пьяница в их семье), а Томас проглатывает один фильм за другим, а Маноло — авангард рабочего класса, а Игназия — оппортунистка, а Эулалия — радикалка, а Артур — голубой, а сеньор Жауме — гетеросексуал и тем счастлив, а Андреу — поэт, а Фина — мерзлячка. И все идет хорошо, потому что все мы разные. У каждого из нас свой способ поведения: сколько голов, столько умов и столько же пупов.
А. воспользовался тем, что Б. замолчала на минутку, чтобы перевести дыхание:
— Может, пойдем в другое место, где нас будут обслуживать?
Они поднялись из-за стола как раз в тот момент, когда официант наконец решил подойти к ним. Он посмотрел на них с негодованием и что-то проворчал. А. и Б. сели в машину, сделали круг по площади и поехали в сторону университета. Возле перекрестка с улицей Бальмес А. затормозил. Сейчас у него в глазах не только проваливались под землю фонари, но и рассыпались в прах дома.
Он повернул направо, а это означало, что машина ехала по улице Бальмес в гору, и крики, смех и рассуждения Б. об опасности сливались с руганью редких пешеходов, которые от скуки готовы были прицепиться к любому пустяку. Когда едешь по улице против движения, — пришло в голову А., — то светофоры исчезают. Миновав Гран-Виа, они увидели первую встречную машину: водитель и пассажиры посмотрели на них с изумлением. На отрезке до Диагонали на их пути попалось еще семь автомобилей (все они без каких-либо проблем перестроились в другой ряд). Когда они пересекли Виа-Аугуста, ехать в гору стало можно на законном основании, и светофоры опять стали смотреть им в лицо. Они поднялись до проспекта Тибидабо, и, когда добрались до того места, где замирает трамвай, все бары оказались уже закрытыми. А. подумал, что проехать вверх по улице Бальмес на рассвете, когда машин так мало, было как-то нечестно. Они припарковали машину и, опершись на перила над обрывом, стали смотреть на город, который растекался (и одновременно сгущался) в сторону моря, у которого нет границ. Три часа спустя стало потихоньку всходить солнце.
Воздушные шарики
Он провел первые двадцать лет своей жизни в цирке, бесконечно переезжая с места на место, и ни разу за все эти годы не побывал дважды в одном и том же городе. Существовал ли когда-нибудь еще цирк, который был бы столь же неумерен в своих странствиях? Его родители были акробатами, и детство для него прошло в бесконечной смене пейзажей. Проходило несколько недель, и он вынужден был опять заводить дружбу с новыми карликами и клоунами, с укротителями и львами, с пони, гимнастами, жонглерами, слонами и с новым человеком-ядром. Ему довелось познакомиться с тремя Буффало Биллами и с двумя индийскими танцовщицами, которые позволяли метателю ножей точными бросками обвести свой силуэт. В четырнадцать лет он влюбился в девушку, которая три вечера подряд сидела во втором ряду. На третий день (когда влюбленный помогал дрессировщице собачек) незнакомка подмигнула ему, и он весь залился краской, но не сообразил, как ей ответить. Когда же ему пришел в голову способ познакомиться с девушкой, было поздно: караван цирковых вагончиков уже тронулся в путь по шоссе, направляясь в следующий город.
Цирк закрылся, когда ему было двадцать лет. Объяснения его хозяев были неоригинальны: конкуренция кинематографа и телевидения покончила с цирком навсегда. Кто смог, устроился в другие цирки, но всем места не хватило. Наш молодой герой смог бы найти себе работу (и затмить не только своих родителей, но и самых выдающихся акробатов мира), но решил испытать на себе прелести пресловутого сидячего образа жизни.
Он стал работать чиновником в конторе одной из железнодорожных компаний. На протяжении двадцати лет он ни разу не выезжал из города, в котором обосновался. Каждый день он проверял, исправлял и составлял расписания поездов и никогда не испытывал ни малейшей тоски, читая названия городов на билетах. Тот же самый человек, который за первые двадцать лет исколесил полпланеты, провел следующие двадцать безвылазно в тихом доме и в железнодорожной конторе, куда он ходил каждый день одной и той же дорогой. В первые вечера, когда новоиспеченный чиновник сидел, скучая, дома, ему вспоминались города, в которых он побывал в прошлом, уходящем сейчас все дальше и дальше. Наверное, вкус к сидячему образу жизни появляется, когда ты сидишь на одном месте, — думал он: может быть, нужно время, чтобы к этому привыкнуть. Очень скоро наш герой потерял не только способность противостоять повседневности, которая засасывала его, но и (и это было куда серьезнее) умение грезить наяву. Однако каждую ночь в его снах, четких как гравюры, возникали образы иной жизни, которые были не чем иным, как повторением его собственного прошлого с отставанием на двадцать лет. Таким образом (переживая каждую ночь в сновидениях все, что случилось однажды двадцать лет назад), когда ему исполнилось сорок, он увидел во сне, как цирк закрывал свои двери и как он решил испытать прелести сидячего образа жизни. От этого кошмара он проснулся весь в поту, тяжело дыша, уставившись выпученными глазами в потолок, который, казалось, готов был обвалиться на него. Пробудившись от двадцатилетней спячки, он собрал чемоданы и на вокзале сел на первый проходивший поезд.
Его путь лежал из одной страны в другую. С самого начала он решил наверстать потерянное время: его не интересовали места, в которых он уже побывал в молодости, и ездить в знакомые города ему было незачем. Через десять лет, прожив на свете полвека, наш путешественник уже посетил половину той половины мира, которую он не успел повидать в детстве и юности. Ему было ясно, что каждое его прощание с каким-нибудь городом было прощанием навсегда. А любое первое впечатление от какого-нибудь пейзажа неотвратимо становилось одновременно последним.
Еще через десять лет на планете для него не осталось незнакомых мест. Невозможно было найти хоть какой-то уголок, где бы он не побывал раньше. В последние годы наш путешественник стал замечать, что, чем больше он видел, тем меньше грезил. И вот теперь, когда практически весь мир был ему знаком, он почти перестал видеть сны. Более того — воспоминания тоже улетучивались. Он постарался припомнить, в каком городе он впервые в своей жизни поцеловал девушку, свою кузину-гимнастку. Сомнения охватили его: в Берлине это случилось или в Гданьске? Он спросил себя, достаточно ли внимательным был его взгляд все эти годы. Если да, то колебания в таком важном вопросе казались ему недопустимыми. Он стал отдавать себе отчет в том, что ему стоило большого труда вспомнить отдельные пейзажи, архитектурные памятники: некоторые площади исчезали из его памяти, а излучины рек то и дело преподносили ему сюрпризы. В его голове возник вопрос: стоило ли объезжать весь земной шар, чтобы потом ничего не помнить?
