Упорный человек берет камень в правую руку, сжимает его (так крепко, что его лицо краснеет от усилия) и швыряет с балкона изо всех сил. Камень описывает в небе дугу: он летит над долиной, над домиками и бассейнами дачников; над каким-то мужчиной, который стрижет свой газон; над шоссе, где идут ремонтные работы; над автострадой, по которой сегодня нет большого движения; над новой промышленной зоной; над стадионом, где заканчивают матч вничью команда футболистов в зеленых майках и белых трусах и команда футболистов в желтых майках и синих трусах; над зданиями провинциального городка, пока не падает ровно посередине площади у ног немецких туристов, упоенно фотографирующих собор. Они настолько поглощены этим занятием, что даже не замечают камня, который разбивается о мостовую с довольно членораздельным сухим звуком: «па!»

Интеллектуалист не способен запомнить ни одного лица. Когда на улице с ним здоровается какой-нибудь встречный, он никогда не знает, кто это и почему они знакомы. Некоторые лица кажутся ему не совсем новыми, но ему никогда не удается соединить их с каким-нибудь именем или угадать, что у него с ними общего. Он научился так искусно избегать неприятных конфликтов, причиной которых неизбежно становилась его ужасная память, что всегда (дабы не дать другим понять, что он их не узнает) отвечает на все приветствия. И делает это так радостно и так непринужденно, что никто и не догадывается об обмане. Интеллектуалист способен даже поддерживать беседу на общие темы (а иногда и несколько более специальные), и когда они наконец прощаются, обмениваясь рукопожатиями или похлопывая друг друга по спине, незнакомец уходит в полной уверенности, что его собеседник ни на секунду не засомневался в том, с кем разговаривает. Главное, с самого начала проявить радостные чувства, чтобы у встречного ни на секунду не возникло никаких сомнений. Прежде всего, обнаружив, что кто-то его узнал, интеллектуалист громко восклицает: «Как жизнь? Как дела?». Нет ничего хуже, чем изобразить на лице растерянность или отвечать неуверенным голосом, потому что тогда незнакомец непременно посмотрит на тебя подозрительно и задаст роковой вопрос: «Ты меня, наверное, не помнишь?». После этого врать совершенно бесполезно, потому что сам вопрос показывает, что тот, к кому он обращен, выдал себя с головой и не имеет ни малейшего понятия о том, кто стоит перед ним.

Он никогда не помнил ни одного лица. Даже в детстве. В школе он выделял фигуру учителя, потому что этот человек был выше и полнее, чем остальные существа, находившиеся в классе. Своих одноклассников, которые были невысокого роста (примерно такого же, как он сам), ему различать не удавалось. Все физиономии были разные — как можно было требовать от него различать, какое лицо кому принадлежало? Дома, к счастью, он распознавал своего отца, потому что тот был самым высоким и крупным из всех. К тому же у него был колючий подбородок, хотя он брился каждый день, и мальчик чувствовал это, получая папины поцелуи. У мамы, напротив, никакой бороды не было, и ее кожа отличалась нежностью. Обычно она носила юбку, что еще больше облегчало задачу, если он должен был найти ее. Наверное, поэтому, когда мать надевала брюки, сын испытывал минутное замешательство и должен был обращать внимание на ее тонкие руки и нежность щек. Узнать брата ничего не стоило: это был просто другой мальчик, второе существо маленького роста в доме. Если бы в семье было больше взрослых или детей, ему бы пришлось нелегко. Нечто подобное случалось с ним каждое утро, когда он смотрелся в зеркало и видел там незнакомое лицо. В том, что эта физиономия принадлежала ему самому, не было ни малейшего сомнения, но если бы его попросили узнать ее среди других пяти, это стало бы для него неразрешимой задачей.

По этой самой причине его охватывает ужас, когда однажды у входа на станцию метро возле своего дома он видит девушку, которая поднимается ему навстречу, и узнает ее. Они совершенно незнакомы и никогда не обменялись ни единым словом, но он совершенно отчетливо помнит, что видел ее в течение одной минуты тридцать восемь лет назад в то утро, когда он ходил получать университетский диплом. Незнакомка выходила из учебной части, и на ней была синяя кофточка, белая блузка и серая юбка.

Впервые в жизни он узнал какое-то лицо, лицо, которое видел всего один раз в жизни много лет тому назад. Это вызывает у него восторг. (Может быть, ему надо было сменить свои планы и повернуть назад? Наверное, стоило пойти за женщиной и объяснить ей, что он помнит ее по прошествии стольких лет, помнит, как однажды утром она выходила из учебной части на факультете? Нет, это было бы бессмысленно. Скорее всего, девушка сочла бы его слова дешевой уловкой, чтобы с ней познакомиться, и не обратила бы на него никакого внимания.) Он не знает, что ему и думать: единственной физиономией, которую ему удалось узнать за все годы своей жизни, оказалось лицо женщины, с которой он встретился однажды тридцать восемь лет тому назад. Интеллектуалист приходит к выводу, что сей факт, вероятно, должен бы открыть ему некую тайну, дополнить его знания о собственной личности, о причинах отсутствия у него физиономических способностей, которым он отличался с самого детства. Он абсолютно уверен в том, что в этой загадке кроется ключ к смыслу его жизни, весьма успешной, но отмеченной несмываемой печатью неспособности вспомнить ни одно из виденных лиц. Игра случая не может оправдать то, что, встретив эту женщину всего-навсего во второй раз в своей жизни, он с легкостью смог вспомнить ее и немедленно определить, кто она такая. Однако, сколько он ни размышляет на эту тему, ему не удается решить загадку. Проходят дни, недели, годы. На протяжении оставшейся жизни он по-прежнему никого больше не узнает. В мыслях он часто возвращается к тому исключительному случаю. Девушка является очевидным доказательством того, что ему дано запоминать какие-то лица; ведь смог же он узнать ее в тот день, когда они встретились у входа в метро, — думает он с надеждой. Интеллектуалисту невдомек, что его знакомая всю жизнь живет на его улице (если точнее, то через два дома от его подъезда) и что он видел ее сотни раз, как до той встречи на лестнице метро, так и после.

Эрудит, который посвятил пятьдесят из шестидесяти восьми лет своей жизни последовательной и кропотливой работе над Великим Опусом (к настоящему времени им созданы уже семьдесят два тома), однажды утром видит, что чернила на первых страницах первого тома начали блекнуть. Черный цвет потерял свою яркость и приобрел сероватый оттенок. Так как у него уже давно вошло в привычку регулярно просматривать ранее написанные тома, то когда он обнаруживает беду, выясняется, что пострадали только первые две страницы, которые он написал пятьдесят лет тому назад. К тому же на второй странице строчки, расположенные в нижней ее части, еще можно прочитать, хотя и с трудом. Эрудит спешит восстановить стершиеся буквы, одну за другой. При помощи туши он терпеливо обводит слово за словом, строчку за строчкой, абзац за абзацем. Однако, когда работа близится к концу, он обнаруживает, что слова последних строчек второй страницы и всей третьей страницы (когда он принимался за реставрацию, многие из них были в отличном состоянии, а остальные — во вполне сносном) тоже стерлись. Сей факт подтверждает, что болезнь прогрессирует.

Пятьдесят лет тому назад, когда эрудит решил посвятить свою жизнь Великому Опусу, он понимал, что должен будет отказаться от любых других занятий, которые могли отнять у него хоть сколько-то времени; он согласился на безбрачие и не стал покупать телевизор. Великий Опус обещал быть столь великим, что он не мог тратить ни одной минуты на то, чем мог пренебречь. На самом деле, он мог пренебречь всем, кроме Великого Опуса. По этой причине эрудит решил не тратить ни одной минуты на поиски издателя. Его найдет Будущее. У него не было ни малейшего сомнения в важности и ценности своего труда. Поэтому его не покидала твердая уверенность в том, что, когда кто-нибудь обнаружит неизданные тома Великого Опуса, стоящие рядком на книжных полках в коридоре его квартиры, первый же издатель, который об этом узнает (кем бы он ни оказался), сразу же сможет оценить значение представшего перед его глазами произведения. Однако, если уже сейчас буквы начали стираться, что же останется от его Великого Опуса?