С самого начала мое сердце покорила ее манера скрещивать ноги. Очень осторожно, словно они были изо льда и могли разбиться, она приподняла одну из них и положила поверх другой: соединение их было полным — от колена и до щиколотки. Это было выше моих сил: мне сразу пришли в голову воспоминания о кузинах и тетушках, в мозгу всплыли фотографии двадцатых годов одной из бабушек в круглой шляпке и короткой юбке — ее ноги были скрещены точно так же, как у моей спутницы в вагоне. Через некоторое время незнакомка решила сменить позу, подняла ногу и вытянула ее вперед — на одну секунду вся нога (от самого лобка и до кончиков пальцев) замерла, прямая как стрела. Потом женщина повернула обе свои ноги, безупречно прекрасные, чуть набок. Подобное совершенство могло бы составить счастье любого смертного, если бы ему было предоставлено право приобщиться к ним (под словом «приобщиться» я имел в виду иметь возможность рассматривать их в любое время, ласкать их иногда, касаясь гладкой кожи под тонким шелком чулка…); отлучение же от этих ног грозило несчастьями и даже самоубийством; они могли стать поводом для бесконечных войн из-за этой новой Елены Прекрасной с ногами Марлен Дитрих, которая смотрела в окно на бесконечную череду зеленых лугов и на редкие домики на фоне занавеса, сотканного из наполовину бурых, наполовину белых деревьев.

В Хенефоссе поезд остановился, и нас попросили выйти из вагонов. Для меня так и осталось загадкой, почему нам пришлось пересесть в другой поезд, но поскольку никто из пассажиров не выказывал недовольства, я счел, что у железнодорожного ведомства были основания для такого решения. Вагоны, в которых мы приехали, сразу куда-то увезли, и через пять минут нам подали новые.

Все поспешили занять места, рассаживаясь так, как им было угодно. Я, оставив всякую надежду продолжать свои наблюдения за движениями ног незнакомки, пошел в один из дальних вагонов. Там я выбрал пустое купе, устроился в нем, достал из рюкзака синий путеводитель и погрузился в изучение рельефа местности и населенных пунктов, а также занялся поиском подходящих ресторанов. Однако мое спокойствие длилось недолго: кто-то открыл дверь купе, и с этой минуты начался приглушенный и непрерывный концерт детских голосов и вносимого багажа. Я занырнул поглубже в свою книгу, в которой перечислялись все качества селедки, которую ловили в районе прибрежных островов, но от чтения меня отвлекло ощущение на себе чужого взгляда. Я поднял голову. Прямо напротив меня какой-то мальчишка просил объяснить ему картинку в детском журнале у женщины, которая — по всей вероятности — приходилась ему матерью и не была расположена заниматься со своим отпрыском. Мой взгляд почти невольно пробежал по купе: на соседнем сиденье сидела великолепная женщина, та самая, чьи ноги покорили меня.

Меня это удивило. (Несмотря на то, что в поезде оставалось множество свободных мест, она оказалась рядом со мной!) Женщина смотрела перед собой, словно разглядывала мальчика, который продолжал требовать у матери объяснений. Я вернулся к своему путеводителю и селедкам.

В Сокне мать и сын сошли с поезда, и их место в купе занял какой-то старик. Когда поезд двинулся со станции, я почувствовал, как что-то давит на мою ногу. Она (женщина с ногами цвета сомон) прижимала одну из них к моей! Я не стал долго размышлять и не только уступил ее ласке, но и ответил ей, наблюдая за моей спутницей краешком глаза. Мне показалось, что она улыбнулась. Но что делать дальше? Я питал надежду на то, что в следующем большом городе старик сойдет, и мы останемся наедине. Однако мы проезжали одну станцию за другой, а он не двигался со своего места. Его глаза были закрыты, а голова склонилась к одной стороне подголовника. Он спал так самозабвенно, что я засомневался, не умер ли наш спутник. А что, если, пребывая в добром здравии, он просто проспит свою остановку? Что, если ему надо было выйти именно на этой станции, которую мы только что проехали, а он и не заметил, что уже прибыл на место? Может быть, разбудить этого человека означало оказать ему услугу? Однако, будучи иностранцем предусмотрительным, я предпочел промолчать, тем более что население нашего купе увеличилось: в нем появилась девушка лет двадцати с колоссальным рюкзаком и светлыми-светлыми глазами.

Моя нога по-прежнему пребывала в контакте с ногой моей прекрасной дамы: по-видимому, никто из нас не обладал достаточной смекалкой, чтобы измыслить способ исполнить наши желания. Спустя довольно много времени после того, как поезд снова тронулся, я собрался с силами и спросил ее, куда он едет. Сначала женщина даже не посмотрела в мою сторону, а когда я повторил свой вопрос, повернула ко мне лицо (в этот момент, видя ее черты так близко, я понял, что это была прекрасная зрелая женщина), улыбнулась своими полнокровными губами и ответила мне по-норвежски. (Надежды на то, что моя незнакомка принадлежит к той значительной части населения страны, для которой английский является вторым языком, моментально рухнули.) Я не знал, как поступить дальше. Женщина добавила еще что-то и теперь ждала от меня ответа, которого я не мог ей дать. Светлоглазая девушка читала модный журнал и выглядела совершенно отрешенной от окружающего мира. Однако старик, который ранее, казалось, спал мертвым сном, открыл глаза и взял на себя роль моего переводчика: дама извиняется, но она не говорит на моем языке. Мне хотелось объяснить ей, что язык, который она имела в виду, был на самом деле не моим, а просто позаимствованным, но я промолчал. Старик выразил готовность продолжать служить мне переводчиком. Меня это совсем смутило (мне представилось, как я, стоя на коленях, объясняюсь ей в любви через переводчика), я не смог ей ничего ответить, потом отказался от его услуг, поблагодарив за любезность. После этого наступило несколько неловкое молчание. Однако наши ноги по-прежнему касались друг друга. Старик снова закрыл глаза, но на этот раз ненадолго: доехав до Торпо, он попрощался и вышел.

Между Торпо и Олем я медленно накрыл руку женщины своей и кончиками пальцев погладил ее кожу. Мне показалось, что ее веки дрогнули. Она повернула ладонь так, что, когда мы сжали пальцы, кисти наших рук сомкнулись, словно скорлупа ореха. Девушка напротив нас с шумом перелистывала журнал и время от времени посматривала в окно. Потом она резко закрыла журнал и положила на соседнее сиденье. Наша соседка мельком посмотрела на нас — на пару секунд ее взор задержался на наших сжатых руках, — затем деликатно перевела взгляд на свой рюкзак, подтянула на нем какой-то ремешок, снова погрузилась в созерцание озер за окном и зевнула.

Сумерки никак не могли превратиться в ночную мглу. В Гуле в купе появился мужчина средних лет в зеленой форменной одежде, похожий на лесника. Мои возможности испарялись. Иного выхода у меня не оставалось: не выпуская руки своей спутницы, я встану и выйду в коридор, где мы сможем если и не поговорить, то по крайней мере лучше понять друг друга. Такой ход заключал в себе определенный риск: она могла не захотеть играть в мою игру и сказать что-нибудь непонятное для меня, но зато совершенно ясное для всех остальных пассажиров купе; это меня сильно тревожило. Я считал, что теперь имею право действовать, поскольку она сама сделала первый шаг, и, кроме того, единственная дерзость, которую позволил себе я (взять ее за руку), не вызвала у нее возражений. Меня, однако, немного раздражало то, что моя спутница не принимала во внимание неравенство нашего положения — я был чужаком в этой холодной стране. Хозяйкой положения являлась она и потому должна была сама решить, что нам делать. А может быть, ей было достаточно рукопожатий и касания наших ног?

Я встал, крепко сжимая ее руку. На протяжении одной секунды мне казалось, что она не поднимется со своего сиденья: в ее взгляде отразилось удивление, но потом она улыбнулась и вышла из двери купе первой. Мы прошли по коридору до самого конца вагона. Когда мы оказались лицом к лицу на площадке, она начала очень медленно произносить какие-то слова, которые, вероятно, казались ей чрезвычайно простыми, но для меня это звучало чересчур по-норвежски (теперь я вижу, что пошутил совершенно по-дурацки). Очевидно, надо было решить первым делом, какой языковой (тут я отказываюсь от возможности пошутить) барьер нам легче преодолеть. Произнося по слогам каждое слово, я назвал ей четыре приемлемых для меня варианта. Она меня поняла, потому что назвала в ответ три свои возможности, которые я тоже понял, к своему (и, предполагаю, ее тоже) несчастью, потому что ни один из трех ее языков не совпадал ни с одним из моих четырех. Как же тогда я мог сказать ей, что ее ноги сводят меня с ума; что я хочу обнять и приласкать ее, прежде чем она неожиданно исчезнет на какой-нибудь станции, что ее решение коснуться моей ноги первой было самым приятным событием в моей жизни за последнюю неделю? Мне оставался только поцелуй. Мы крепко поцеловались (это был наш первый поцелуй — увертюра к целой симфонии), заключив друг друга в объятия, которые продлились столько же времени, сколько затратил наш поезд, чтобы переехать через мост, и разжались, когда открылась дверь одного из купе. Наша молодая соседка закрывалась в туалете, расположенном (как я только что заметил) на той же вагонной площадке, где мы теряли время, целуясь, как подростки, вместо того чтобы перейти к более интересным занятиям. Пока девушка запирала дверь в туалет, мне стало ясно: надо было лишь дождаться, чтобы она вышла, и занять это любовное гнездышко, которое судьба поднесла нам на блюдечке.