Пианист стал приходить ежедневно, с шести до семи вечера. Они садились вдвоем — бок о бок — перед пианино. По мере того как проходили недели, девочка играла все лучше и лучше, пока не наступило время (хотя прошло всего каких-нибудь два месяца или и того меньше с тех пор, как пианино появилось в доме), когда учитель стал смотреть на мою хозяйку с особым восхищением. Он, безусловно, понимал, что девочка была вундеркиндом. Пианист перестал смотреть на нее свысока, стал разговаривать с ней по-приятельски, расспрашивал ее о школе и о том, кем она хотела бы стать в будущем. Девочка — по ее словам — мечтала стать пианисткой. (Однако часто в подобных ситуациях, в разговорах с подругами или с родителями, она называла всякие другие профессии: парикмахер, архитектор, врач, спелеолог…) Пианист смотрел на нее с восторгом и водил своими толстенькими и короткими пальцами по крышке пианино, словно больше всего на свете мечтал о том, чтобы девочка стала тем, чем всю жизнь хотел стать он сам. Учитель рассказывал ей о своих былых достижениях: один раз он выступал в Лондоне, а другой раз в Гамбурге. Он не называл точно, в каких залах, потому что наверняка это были ужасные дыры. Девочка восхищалась этими ничтожными победами своего учителя и слушала его, широко раскрыв глаза и рот. Однажды вечером, после урока, прерванного россказнями пианиста, девочка, раздевшись, стала ласкать свое тело (чего раньше никогда не делала). В ту ночь ее почти невесомое тело показалось мне тяжелым грузом: она долго трепетала и стонала, пока не уснула.

С каждым днем мастерство моей хозяйки все росло и росло. Однажды они со своим учителем исполняли какую-то пьесу в четыре руки, и было совершенно ясно, что она играет гораздо лучше, чем он. Когда прозвучала последняя нота, они посмотрели друг на друга. Пианист обнял девочку за талию и поцеловал ее. Она не отвергала его объятий и поцелуев, но и не поощряла его. Когда учитель попытался продвинуться несколько дальше, она замкнулась, отодвинула толстенькие пальцы, которые ее лапали, и сказала: «Родители придут…»

Я содрогался, представляя себе, что может произойти, если пианист, вместо того чтобы попытаться зайти дальше в любой другой день, сделает это в пятницу, когда родители не приходили домой раньше девяти. Пианино тоже выразило свое беспокойство по этому поводу и постаралось помочь мне в меру своих возможностей. Оно сделало то единственное, что было в его силах: когда играла моя хозяйка, его клавиши издавали райские звуки. Когда же начинал играть учитель, инструмент напрягал все свои струны и звук получался резким. Может быть, благодаря этому девочка увидит, до какой степени этот учитель уже не годился ей в учителя, и он упадет для нее со своего пьедестала.

Однако, как это неминуемо происходит каждую неделю, наступила пятница. Пианист явился без пяти шесть. Учитель и ученица сидели за инструментом, взявшись за руки. Он говорил ей, что она — чудо и сможет достичь всего, чего только пожелает. Девушка краснела и не сопротивлялась его ласкам. Потом она обняла его, пианист взял ее на руки и положил на меня. Как описать вам свои страдания? Что я мог сделать? Единственное, что было в моих силах, — напрягать и расслаблять поочередно свои пружины и попросить каркас расставить пошире ножки. Скрип усиливался с каждой минутой, пока наконец малейшее их движение не стало сопровождаться страшным визгом. Девочка всполошилась:

— Нас услышат!

— Да ведь дома никого нет…

— А соседи? Им, наверное, слышен этот концерт. Любой догадается, что это скрипит матрас. Эта кровать такая старая…

Девочка в испуге быстро застегивала пуговки на блузке. Пианист тоже приводил себя в порядок, не в силах скрыть свою злость, когда его взгляд падал на меня. Он бы злился неизмеримо больше, если бы только знал, что кровати могут скрипеть сильнее по собственному желанию. Меня его взгляды не волновали! Однако я знал, что моя победа не была окончательной. Следовало и впредь оставаться начеку и повторять свой маневр всякий раз, как пианисту придет в голову предпринять подобные действия.

Прошла суббота, потом воскресенье. Девочка была печальна и время от времени плакала. Иногда она импровизировала на пианино самые прекрасные и грустные мелодии, какие только мне доводилось от нее слышать. В понедельник к вечеру, когда девочка делала уроки, в комнату вошли родители в сопровождении двух парней в синих комбинезонах. Мать сразу сказала им строго:

— Осторожно, не поцарапайте стены.

По недовольным лицам парней можно было понять, что сносить подобные замечания им неприятно, хотя они и считали это частью своих каждодневных обязанностей. Девочка оставила свои книжки и теперь стояла за спинами родителей.

— Преподаватель физкультуры постоянно говорит, что для моей спины будет полезнее, если я буду спать на досках, а не на матрасе. Кроме того, в ящики новой кровати я смогу складывать все вещи, которым сейчас нигде не находится места. И тогда вы не будете жаловаться, что в моей комнате всегда беспорядок. — На лице отца появилось выражение, которое ясно говорило о том, что в последние дни он слышал все эти доводы не один раз. Девочка продолжала: — Спать на этой скрипучей кровати было совершенно невозможно. А мне надо хорошо высыпаться, чтобы играть на пианино свежей и отдохнувшей. Особенно сейчас, когда я поступаю в консерваторию.

Б. крепко держал веревку и отпускал ее постепенно. Ж. смотрел за происходящим, облокотившись о стенку колодца, и немного скучал. Голос П., который просил, чтобы они отпустили веревку еще немного, звучал из шахты глухо, отдавался эхом и казался таким далеким, словно долетал с поверхности того озера, что находится в самом центре Земли. Ж. вспомнил кадры одного старого фильма, который он видел прошлой зимой; все цвета в нем были совсем не такие, как в новых картинах. Ворот заскрипел.

— Надо бы раздобыть новую бечеву, — сказал Б. и чихнул, а потом продолжил фразу: — а то наша вся размочалилась.

Ж. понял, что хотел сказать Б., потому что тот провел пальцами по волокнам веревки (расползавшимся, стоило только потянуть их немного), а совсем не из его слов. У Ж. всегда возникали трудности со словами, которые использовали Б. и П. Он был городским и только три года назад в первый раз приехал «на дачу» в эту деревню, где теперь отдыхал каждое лето с тех пор, как его родители купили здесь дом в довольно плохом состоянии и отремонтировали его. На протяжении этих лет Ж. прилагал невероятные усилия, чтобы выучить слова, которые употребляли Б. и П. В первую неделю первого лета, проведенного там, познакомившись с ребятами, он рассказал о них отцу и добавил, что говорят они как-то странно. Папа растолковал ему, в чем дело: Б. и П. разговаривали вовсе не странно, все как раз получалось почти наоборот — в этой деревне, как и в большинстве других, люди имели гораздо более богатый словарный запас, чем городские жители, особенно в том, что касалось явлений природы, которая их окружала. Зато горожане умеют без труда отличить пятую модель «рено» от двенадцатой, и этим никого не удивишь, потому что они каждый день видят десятки этих автомобилей и, естественно, им легко различать их марки. П. и Б., наоборот: поскольку они каждый день видят растения, животных, лес и горы, то и знают, как все это называется. А городские жители, которые видят все это только очень изредка (всего один месяц в году, во время каникул, как в его случае), не имеют привычки называть все это своими именами. В этом-то все и дело, сказал отец.

Все это лексическое богатство приводило Ж. в замешательство. Например, П. и Б. знали все названия деревьев. И нельзя сказать, что Ж. был полным профаном в этой области. Он умел различать, ни секунды не колеблясь, сосну, пальму, кипарис и даже оливковое дерево. Кроме того, ему было известно, что деревья, которые растут по обеим сторонам дороги у въезда во многие деревни и городки, называются платанами (и его позабавила когда-то скороговорка о Платоне и платане). И даже изображать их он умел. В школе Ж. много раз рисовал их, и у него так здорово это получалось, что учитель хвалил его перед всем классом. Но Б. и П. различали бессчетное количество всяких других видов деревьев и прочих растений: вяз, ильм, ольха, ветла, дуб, ясень, тополь, орешник, черешня, каштан, бук, яблоня, слива, самшит, ежевика, сирень, жимолость… Или вот грибы: все познания Ж. в этой области ограничивались рыжиком и шампиньоном (да к тому же в жареном виде), а теперь он слышал слова, которые не вызывали в его голове никакого конкретного образа: вешенка, мокруха, лаковица, подольшаник, бокальчик… Сто тысяч названий разных видов растений, которые Ж. не смог бы запомнить за целую жизнь. К тому же, как будто этого им было недостаточно, местные ребята использовали — как нечто само собой разумеющееся — собирательные существительные, что еще больше осложняло дело.