Я зашел в какой-то бар и выпил рюмку джина, потом сел в машину и выехал из города, выбирая сначала знакомые шоссе, а потом дороги, по которым не ездил раньше никогда. На достаточном расстоянии от каких-либо следов застройки мне открылась двухэтажная вилла — вокруг стояли кипарисы, посеребренные полной луной; в окнах горел свет. Моя машина бесшумно остановилась между деревьями.
Я пересек лужайку бегом, пригибаясь к земле. Мне казалось, что все это уже случалось со мной когда-то раньше, в каком-то другом воплощении души или в кино. Вот и дверь дома. Через окна я мог наблюдать за происходящим внутри: в просторном зале, чьи стены были чрезмерно перегружены картинами, мужчина лет сорока смотрел телевизор. Был ли в доме кто-нибудь еще? Мужчина вынул из деревянного ящичка сигару. Я услышал шум: на верхнем этаже потушили свет, и какая-то женщина в пушистой меховой шубе показалась в дверях зала. Мужчина и женщина поцеловались. До меня долетали обрывки разговора. Он просил ее не задерживаться. Она обещала приехать сразу после того, как фильм кончится. Я спрятался под лестницей в кустах, но женщина появилась не из двери дома, а прямо из ворот гаража — белый «мерседес» выехал на дорогу на бешеной скорости.
Попросить разрешения позвонить, используя старую как мир отговорку насчет сломавшейся машины? Это могло показаться весьма неубедительным; гораздо лучше разыграть драму, которая произвела бы на хозяина дома такое сильное впечатление, что он бы открыл дверь без колебаний. Ожидание заняло несколько долгих минут; мужчина тем временем отрезал кончик сигары и аккуратно зажег ее. После этого я стал громко колотить в дверь.
— Откройте! Ваша жена попала в аварию!
До меня доносился только звук телевизора. (Находясь у двери, я уже не мог видеть, что делает мужчина.) Потом телевизор выключили, и послышались шаги, но было непонятно, приближаются они или удаляются. Я дотронулся до револьвера, который пока лежал у меня в кармане, и продолжал настаивать;
— Откройте! На дороге авария! Ваша жена, в белом «мерседесе»!..
Мужчина отодвинул задвижку и медленно приоткрыл дверь, на его лице отражалась растерянность. Моя внешность, вероятно, показалась ему достаточно безобидной, потому что, взглянув на меня, он широко открыл дверь, окончательно оставив подозрения, и сказал:
— Моя жена? Но я холост. А вот белый «мерседес»…
Это была моя ошибка. Я сделал неверные выводы, выходит, женщина, уехавшая раньше, не была его женой. Ну и что в этом такого? Может, она была его любовницей или подругой, которой я посочувствовал: хозяин дома не подумал, что речь могла идти о ней, пока не услышал о белом «мерседесе». Как бы то ни было, я уже оказался в доме, и молчание слишком затягивалось. Этот мужчина, безусловно, был моим человеком. Я вытащил револьвер. На его лице отразилось удивление. Мне пришлось внести ясность:
— Я пришел, чтобы убить вас.
Удивление хозяина дома возросло еще больше: совершенно очевидно, увидев оружие, он решил, что я — грабитель. Срывающимся голосом он спросил меня: за что? Я решил не вступать в эту игру: если бы мне пришлось объяснять ему, что на самом деле у меня нет никаких причин убивать его, то очень скоро почувствовал бы всю нелепость своего появления в этом доме. Мужчина сделал еще одну попытку.
— Подождите минуточку. Я отдам вам все, что вы пожелаете. — Он снял золотые часы и протянул их мне вместе с бумажником, который вынул из правого кармана брюк. — На втором этаже у меня есть еще деньги и драгоценности. Если хотите, можете забрать эти картины. Вы за них получите кучу денег. Только не нервничайте, давайте не будем нервничать.
Все доходило до него очень медленно. Он никак не мог поверить, что я пришел не для того, чтобы ограбить его; понять это он был не в силах. Мне показалось оскорбительным, что он принял меня за воришку, которого можно купить за какие-то побрякушки. Дрожащий и заикающийся, он показался мне таким трусом (холод курка обжег мне палец, и в голове мелькнула мысль: на его месте я проявил бы точно такое же малодушие), что у меня не возникло ни малейшего угрызения совести, когда я выпустил в него две пули: в ночной тишине выстрелы прозвучали, как пощечины. Он упал, и третьим выстрелом я добил его. От сигары загорелся уголок ковра. Мужчина продолжал сжимать в руке бумажник и часы, которые он мне предлагал. Я присел на корточки и, не до конца отдавая себе отчет в своих действиях, взял часы и бумажник; потом, на верхнем этаже, прихватил драгоценности и деньги. Из картин я выбрал пять штук: одного Модильяни, двух Бэконов, одного Хоппера и одного Льимоса и, обернув руку платком, открыл дверь. Заводя мотор, я спрашивал себя: будет ли в следующий раз все так же просто, как в этот?
Письмо
В среду в полдень он закрыл все двери и окна в кухне, открыл газ и лег навзничь на пол; смерть наступила немного позже. В пятницу утром, когда еще не приехали сотрудники похоронного бюро, почтальон принес письмо — на конверте не значился адрес отправителя. Четвероюродный брат, оказавшийся единственным родственником, которого удалось разыскать, уже некоторое время тому назад сослался на неотложные дела и уехал, сочтя, что дальнее родство оправдывало отъезд после одной проведенной около покойника ночи: от такого убежденного агностика, как он, кроме выполнения этого ритуала, нельзя было ничего больше требовать. Консьерж согласился взять письмо и, не зная, что с ним делать, положил его на грудь трупа. Сотрудники похоронного бюро приехали с опозданием и очень спешили. Они закрыли гроб и снесли его вниз по лестнице. Консьерж запер дверь квартиры. В письме, которое так никто и не прочитал, говорилось:
«Дорогое мое ничтожество!
Я все это время получала твои письма, но только пару дней назад нашла время их прочитать. И отвечаю тебе сейчас, но заруби себе на носу, что делаю это в первый и последний раз. У меня хватает своих дел, чтобы еще заниматься утешением таких нищих духом, как ты. Ты хочешь заморочить мне голову обещаниями и объяснениями в любви, которые сейчас совершенно не к месту и о которых тебя никто не просит. Ты паришь в облаках, хотя прекрасно знаешь, что я к тебе никогда не вернусь: мы с тобой уже дали друг другу все то немногое, что могли. И не приставай ко мне со своими жалостливыми историями. Тебе не хватает силы воли, сделай над собой усилие. Ты говоришь, что я ушла к Берту, потому что он удовлетворял меня в постели лучше, чем ты, и говоришь это так, словно хочешь меня этим оскорбить и заставить почувствовать себя проституткой. Ты сильно ошибаешься, если думаешь, что это меня заденет. Что ты себе вообразил? С Бертом мне действительно гораздо лучше — в этом ты как раз совершенно прав. Еще бы! Мне хотелось бы, чтобы ты имел возможность измерить, как сильно вы отличаетесь друг от друга, в том числе и умственно. И поскольку ты немного мазохист, я расскажу тебе, что стоит ему начать рассказывать мне шепотом о том, что он сделает со мной, как я становлюсь такой влажной, какой никогда с тобой не бывала. Я могу часами ласкать его, а когда мне это надоедает, даю ему кончить туда, куда мне заблагорассудится. Потом я могу просто начать все с самого начала. Он так на тебя не похож! У него есть то, что называют воображением, не знаю, понимаешь ли ты, о чем я говорю. В ресторане, прямо посреди ужина, он просит меня снять трусики или сделать еще что-нибудь в этом роде — ты наверняка сочтешь это неуместным. (Для чего еще ему потребовалось снимать с нее трусики в ресторане? — думаешь ты в эту самую минуту.) А я просто с ума схожу от наслаждения, мне так не терпится, что мы покидаем ресторан почти бегом. На улице мы прижимаемся друг к другу, как подростки. Мы залезаем в чужие сады и катаемся там по траве; в любой момент нас могут застать врасплох — и это действует возбуждающе. Потом мы садимся в такси, и он продолжает щупать и гладить меня; мне приходится прятать лицо и кусать себе руку, чтобы таксист не понял, в чем дело. Берт сидит с серьезным выражением лица, словно его рука не делает ничего такого, а я кончаю раз за разом, пока все сиденье не промокает. Мы выходим из такси, нас разбирает смех, когда мы представляем себе выражение лица пассажиров, которые сядут в это такси после нас. Тебе пришлись по вкусу мои истории? Конечно, еще бы. Тебе же так нравится страдать… Ты всегда любил терзаться и страдать по любому поводу. А может быть, мои рассказы тебя возбуждают. Ты здорово возбудился, когда читал, как Берт меня лапает? Он меня лапает, и щупает, и сует мне свои пальцы всюду-всюду, во все дырочки, какие только находит, и мы занимаемся любовью в парках, в кинотеатрах и в маленьких гостиницах — в спешке, словно нам невмоготу добраться до дома. А когда приходим домой, то начинаем все снова! И я тоже его лапаю, лапаю везде: посреди улицы, в барах, на глазах у его друзей и у моих тоже, в машине, когда он ее ведет. В автобусе, когда там много народа, я запускаю руку ему под пальто, расстегиваю ширинку, сжимаю его твердый, упругий и горячий стержень и дрочу его, стараясь следовать ритму движения автобуса, пока любовный сок не изливается мне на пальцы. Я их облизываю, выходя из автобуса, и какой-то пассажир у двери смотрит на мои губы и пальцы и мгновение спустя понимает, что случилось, и удивленно улыбается. Можешь дрочить своего красавца, если хочется. А если, наоборот, тебе больно читать все это, ты прекрасно знаешь, что надо делать: не писать мне больше никогда. Если бы ты был нормальным мужчиной сейчас, когда прошло уже два месяца с тех пор, как мы перестали жить вместе, у тебя была бы новая подружка и ты бы щупал ей попку вместо того, чтобы пытаться вызвать у меня угрызения совести своими жалкими письмами. Чтобы немного утешить тебя (или, напротив, чтобы увеличить твои страдания), сообщаю, что я начала встречаться с одним очень миленьким мальчиком, и Берт немного ревнует, точно так же, как ты, когда я в первый раз сказала тебе, что встречаюсь с Бертом. Мне с этим мальчиком очень хорошо. Может быть, даже лучше, чем с Бертом, хотя это трудно себе представить. Сей факт мог бы послужить подтверждением твоей теории о том, что когда я подцепляю нового мальчика, то у меня голова идет кругом и мне кажется, что он гораздо лучше всех предыдущих, но потом, стоит мне как следует узнать его, всякий интерес к нему у меня пропадает. Может, ты и прав. Ну и что такого? Этот новенький совсем зеленый, и мне приходится всему его учить: как он должен лечь, что ему нужно со мной делать, как трогать меня языком, как обнимать. Я чувствую себя его покровительницей, почти его матерью. Наверное, во мне просыпается материнский инстинкт, кто бы мог подумать. Он нежный и сильный, как теленок: у меня во рту даже не все помещается. Наверное, это дело возраста: он такой нежный малыш… Хочешь еще что-нибудь обо мне узнать? Надеюсь, что нет. Что же касается твоих угроз покончить жизнь самоубийством, я тебе скажу следующее: это дурной вкус, и оригинальностью ты не отличаешься. Если ты собираешься шантажировать меня так же, как Тони, когда я бросила его ради тебя, то я хочу тебе напомнить: он по крайней мере свою угрозу выполнил, а я сильно сомневаюсь в том, что ты на такое способен. Так вот, дорогой, в ожидании отсутствия твоих писем, с тобой холодно прощается
К.»
