Война вспыхнула, когда солнце поднялось уже довольно высоко. В двенадцатом часу ситуация была неясная, а после полудня ощущение растерянности охватило (в зависимости от местонахождения людей и их состояния) практически всех. Этому способствовал тот факт, что враждующие стороны (так же как и различные группы, которые оказывали поддержку той или иной стороне, но при этом стояли на диаметрально противоположных идеологических позициях и часто боролись между собой, создавая таким образом новые подгруппы со своими конфликтами) не были четко обозначены, и некоторая часть населения, которая об этом догадалась (о том, что война, о которой так долго говорили шепотом, уже стала реальностью), не знала, как именно следует себя вести. Была, правда, и другая часть населения (составлявшая его подавляющее большинство), которая, из не вполне понятных соображений, продолжала жить своей обычной жизнью, словно ничего особенного не происходило. Такому поведению способствовал сам характер данного конфликта: его завуалированность и атмосфера тайны приводили к тому, что он не казался таким острым, как это бывало обычно. По улицам не ходили патрули, на проспектах не было баррикад. Ни парадов, ни речей. Военные гарнизоны хранили спокойствие (по-видимому, лишь видимое), за которым любой мог уловить изрядную долю нервозности. То, что командование нервничало, можно было заметить по приказам, которые отдавались слишком поспешно и с нарочито твердой уверенностью, являвшейся результатом сомнений; а также по хитросплетению распоряжений, противоречивших приказам, что окончательно выдавало неуверенность командиров. Все это спокойствие (если можно так выразиться), вся эта подозрительная обыденность только подчеркивали злокачественность конфликта.

К полудню, подчиняясь зову собственного сердца, движимые высоким общественным сознанием, граждане, почувствовавшие серьезность ситуации, потянулись к центральной площади в надежде узнать, каково было истинное положение вещей. По мнению одних, поводом к событиям послужил мятеж (военных или гражданских лиц, было неясно) в одной из удаленных провинций (в какой точно, установить было трудно; каждый называл свою); и этот мятеж вызревал на протяжении месяцев. Удаленность его главных очагов являлась причиной того, что в столице (как сообщали те, кто вернулся оттуда) тоже не было заметно никаких особенных передвижений войск. По мнению других, изначально речь шла о столкновении двух группировок в армии (которые втайне занимали антагонистические позиции). Среди высшего командования армии, которая в прошлом показывала примеры героизма и достигла славных побед, превратившихся в легенды, и которая еще совсем недавно получала щедрое финансирование из бюджета, в последнее время зрело недовольство экономическими ограничениями и бездействием, что в основном объяснялось отсутствием вооруженных конфликтов какого бы то ни было масштаба, как внутри страны, так и за ее пределами. И наконец, выдвигалось и еще одно предположение: в столице произошел государственный переворот (оставалось только узнать, кто его совершил), который сейчас замалчивался как совершившей его группировкой (уверенной в том, что эффективность государственных переворотов определяется их незаметностью для широких масс), так и теми, кто стал его жертвами. Они считали, что, раз уж путчисты не похваляются своей победой, будет лучше хранить предусмотрительное молчание, которое позволит им не признаваться в поражении. Таким образом, все делали вид, что ничего не происходит, и благодаря этому как большая часть населения, так и дипломатический корпус не замечали (или делали вид, что не замечают) ничего особенного. Если же кому-нибудь приходило в голову выразить свои сомнения публично, то оппоненты в ответ сразу говорили об абсолютном спокойствии на улицах. Таким образом, в этом вопросе мнения путчистов и свергнутого кабинета странным образом совпадали — по крайней мере, на теоретическом уровне. То, что заговор молчания был на руку обеим сторонам, приводило к тому, что отдельные наиболее проницательные граждане предполагали, что путчисты и свергнутое правительство заранее договорились о перевороте, продумав все детали, чтобы все произошло как можно незаметнее. Как же могли оценить ситуацию сознательные граждане в условиях такого полного молчания? Даже по радио не передавали исключительно классическую музыку, как это обычно делается в подобных случаях, и телевизионные программы шли своим чередом. Сейчас как раз заканчивался фильм из цикла, посвященного Элвису Пресли, начатого три недели тому назад. Элвис Пресли бросается в воду, люди аплодируют, Элвис Пресли плывет к скале, вылезает на нее, вытирается полотенцем, одевается. Толпа мужчин в плавках несет его на плечах к гостинице. Все его поздравляют, Урсула Андресс говорит ему: «Браво!», они целуются, их окружают марьячи[65], и Элвис начинает петь. После этого следуют передачи в полном соответствии с программой (и это наиболее показательно), и о конфликте даже не упоминается. Граждане, сознающие серьезность ситуации, таким образом оказались лишенными фактической информации, которая могла бы помочь им оценить реальные масштабы конфликта; растерянность только увеличивала количество сомнений и вызывала взрывы домыслов и предположений. Отсутствие хорошей фактической основы вело к тому, что одно предположение становилось поводом для другого, оно, в свою очередь, порождало третье, которое вместе с четвертым, которое было столь же недоказуемо, как все предыдущие, воспринималось всеми как нечто реальное. Имелись ли жертвы, как говорил один гражданин? Ситуация менялась в корне, как утверждал другой? А если это было так, то по отношению к какому предшествующему моменту она менялась? Напряжение среди граждан, сознающих серьезность ситуации, росло в связи с наличием различных точек зрения и с невозможностью доказать что бы то ни было; а это не позволяло им принять какое-либо решение, конкретное или любое другое. Часто во время демонстраций перед военной комендатурой напряженность, связанная с отсутствием информации, достигала метафорической точки кипения, и наиболее умеренные граждане вынуждены были разнимать наиболее горячих. Даже сама необходимость принятия решения ставилась под вопрос. Существовала ли реальная необходимость его принимать? Не лучше ли было поступать так же, как они действовали раньше? (Естественно, держа ушки на макушке. С этим все были согласны безоговорочно.) Споры достигли такой остроты, что к двум часам пополудни было решено оставить принятие решения на послеобеденное время, чтобы обсудить все в спокойной обстановке. Все разбрелись по домам, кроме троих граждан, которые всегда обедали в городе. Они направились в ближайший ресторан, где ощущалось такое же напряжение, как повсюду: перешептывание за каждым столом, опущенные глаза, притворные жесты.

После обеда было замечено передвижение войск перед военной комендатурой. Сразу же, однако, появились граждане, которые ставили эту информацию под вопрос: была ли в этом маневре какая-то особенная наступательность, которая позволила бы прийти к выводу о серьезности положения, или это была самая обычная тренировка? Мало осведомленные в области военного искусства граждане, сознающие серьезность ситуации (которые после обеда снова встретились в кафе, а оттуда потихонечку направились к военной комендатуре), не знали, как следует интерпретировать этот факт. В этом они тоже были единодушны. В четыре часа тридцать две минуты на площадь выехал черный автомобиль с маленьким флажком. Оттуда вышел какой-то офицер. На таком расстоянии невозможно было определить его чин, к тому же большинство граждан, сознающих серьезность ситуации, в свое время были отказниками и не служили в армии. Это был маршал? Генерал? Генерал-лейтенант? Или просто лейтенант? Могло ли его звание пролить хоть какой-нибудь свет на решение вопроса? Совершенно очевидно, что не могло, и это заставляло их еще больше злиться, в этот раз — на самих себя. Потом им показалось, что двое часовых (стоявших в карауле в цементных будках с зелеными черепичными крышами справа и слева от центральных ворот) приветствовали офицера особенно почтительно, однако на этот раз мнения граждан разошлись. Как только офицер вошел в здание военной комендатуры, автомобиль сразу же уехал. Этот быстрый отъезд был тревожным знаком или, напротив, обнадеживающим? В шесть часов тридцать две минуты демонстрация рабочих металлургического комбината, одетых в синие комбинезоны, прошла по центральной улице и вылилась на площадь. Эта демонстрация готовилась еще неделю назад, отвечала всем требованиям закона и, соответственно, была властями разрешена. Проницательные граждане увидели в том, что никакие власти (ни военные, ни гражданские) не запретили демонстрацию, новый повод для своих подозрений: запрет мог бы означать признание в том, что ситуация в стране ненормальная. А этого власти себе позволить не могли. По этой причине по отношению к демонстрантам была проявлена терпимость, и они, около ста пятидесяти человек (сто, согласно отчету городской полиции), смогли беспрепятственно пройти маршем в направлении восточного моста; там демонстранты спокойно разошлись: одни — по домам, а другие — по окрестным барам. Неожиданно в семь часов тринадцать минут из здания военной комендатуры вышел тот самый офицер, который несколько часов тому назад приехал на машине. На сей раз его, правда, сопровождал другой военный, чин которого, отличный от звания первого, также не удалось определить в связи с вышеупомянутой неосведомленностью присутствующих в вопросах военной службы. Машина (та же самая, которая приезжала на площадь в первый раз, — один гражданин, обладавший хорошей памятью, запомнил ее номер) ждала их.